– Мамарита, – сказала Хели, – я не стану рожать этого ребенка. Я ненавижу его… и… и его отца. Помогите мне убить эту гадину сейчас, иначе я задушу ее потом… после…
В тот момент Мамарита перемешивала кускус.
Она вообще была мастерицей по двум стратегическим направлениям – кускусу и курице. До Комплекса Хели и представить себе не могла, что из этих двух продуктов можно приготовить так много блюд. Мамарита не ответила ничего. Она аккуратно отряхнула и отложила ложку, затем тщательно вытерла тряпкой руки, вздохнула и пошла прочь из комнаты. Озадаченная, но по-прежнему решительная, Хели двинулась следом. Ввиду отсутствия других вариантов она твердо намеревалась отработать до конца этот, единственный.
Дойдя до конца коридора, Мамарита свернула в комнату, куда имела обыкновение уходить, когда ей требовалось уединение. Никто не мог заранее предсказать этих уходов – временами они повторялись по два-три раза в неделю, но бывало, что Мамарита не вспоминала о своей комнате месяцами. Причина мамаритиных уединений тоже оставалась загадкой. Недомогание?.. обида?.. – нет, как гиды ни старались, им никогда не удавалось разглядеть признаков того или другого. Да и кому придет в голову обидеть Мамариту? Никому, даже самому отпетому отморозку типа Каца.
Так или иначе, время от времени Мамарита внезапно прекращала свое текущее занятие – а она вечно была чем-то занята: не варкой, так уборкой, не уборкой, так шитьем, не шитьем, так мытьем… – откладывала в сторону ложку, метлу, иголку и, не меняя свойственного ей безмятежного выражения лица, уходила к себе в конец коридора. Обычно никто не осмеливался следовать за ней – по крайней мере явно; если и подглядывали, то тайком – ничего особенного, впрочем, не обнаруживая. Но случай Хели и не был обычным.
В комнате Мамарита сразу подошла к оконному проему и уставилась в ночь, на редкую цепочку шоссейных фонарей и горный хребет, подсвеченный по гребню желтым мерцающим ореолом. Хели остановилась в дверях.
– Я не уйду, – сказала она в мамаритину спину.
– Мне терять нечего. Вы просто не понимаете…
Мамарита, не оборачиваясь, подняла руку, словно прося тишины, но Хели не намеревалась отступать. Она решительно подошла к женщине и потянула ее за плечо, разворачивая к себе.
– Нет, не надо… зачем?.. – пробормотала та, загораживаясь ладонью.
Но было уже поздно – Хели увидела то, что не предназначалось для чьих-либо глаз. Такое спокойное, гладкое лицо Мамариты с уютными складками в уголках губ, всегда готовых расплыться в ласковой, доброй улыбке, теперь представляло собой жуткую гримасу боли – слишком сильной, чтобы найти в ней хотя бы тень привлекательности. Оскаленные зубы, черный провал раззявленного рта, безобразные морщины – как надрезы, оставленные пыточным ножом невыносимого страдания… Хели вскрикнула и отшатнулась.
– Я… не… простите, простите…
– Сядь, там… подожди… я сейчас, – проговорила Мамарита, снова отворачиваясь к окну.
Помедлив, Хели опустилась на лежавший у стены матрас. Отчего-то ей вспомнился ее первый день здесь, дорога, ведущая к О-О, и Его колышущийся образ в лестничном пролете… Она зажмурилась и ждала, не чувствуя времени, – как тогда, на ступеньке. Наконец Мамарита присела рядом. Ее голос звучал глухо, как из подушки, – бесцветный, монотонный, чужой.
– Я познакомилась со своим мужем в десятом классе, – сказала она. – Его звали Натан. Просто хороший парень. Не ахти какой спортсмен, не слишком силен в математике, английском или другом престижном предмете. Сначала я не очень-то и влюбилась – просто не было никого другого, вот и все. Думаю, и он тоже. Две маленькие рыбки, решившие поплавать рядом на общем безрыбье – вот кто мы были.
Почти все ребята и девчонки вокруг уже вовсю… ну, понимаешь. Невинность считалась уродством, от которого следует избавиться как можно раньше. Что мы и проделали вдвоем с Натаном. Я ужасно боялась залететь и, наверное, поэтому залетела сразу. Таблетки не сработали; потом доктор объяснил мне, что так бывает, хотя и очень редко – какая-то там доля процента. Очень малая доля, но я ухитрилась попасть точно в нее. Я вообще очень точно попадаю в малые доли процента, всю жизнь. Любой честный профессор статистики застрелился бы, услышав мою историю. Но честных профессоров статистики не существует – все они вруны, каких мало. Самые брехливые вруны зарабатывают на пропитание именно статистикой.