– Ну-ну, братан, зачем сразу убивать-то? – с ленивым спокойствием проговорил Призрак и протянул руку для знакомства. – Я свой, дружбанский. Пошутил, извини. Меня Призрак зовут, а тебя?
– А тебя… – повторил голанчик, скрежеща зубами. – А меня… тебя, меня… ах ты…
Он выругался и толкнул Призрака назад на скамейку. Как тот и рассчитывал, первоначальная солдатская ярость лопнула подобно нарыву, и теперь ее остатки стремительно утекали вниз по мостовой вместе с беснующимся ливнем. Голанчик опустил руки и, вздохнув, поправил оружие.
– Яки… – буркнул он. – Яки меня зовут. Не шути больше, понял?
Молча кивнув, Призрак сдвинулся к краю скамейки, освобождая место.
Яки бухнулся рядом и закрыл глаза. И тут непруха. Даже не подраться, душу не отвести. Можно было бы накостылять этому хилому ашкеназу – немного, подзатыльник-другой… да он ведь небось и драться-то не умеет. Не умеет, а туда же: «В душ, не раздеваясь…» – точь-в-точь, как тот маньяк-взводный. Надо было, конечно, по рылу засветить. Но как тут засветишь, когда он, хитрец, руку тебе навстречу тянет? Зараза… повсюду непруха, всегда и везде, куда ни сунься.
А с другой стороны, чему удивляться-то? Всем известно: такого непрушника, как Яки Шаашуа, еще свет не видывал. Взять хоть семью: братья как на подбор, все шестеро – высокие, стройные, красивые. Сестры тоже красавицы. И только он, седьмой, – низкорослый кряжистый толстячок, рожа круглая, глазки маленькие, волосы с пятнадцати лет редеют… Как будто все уродство, отведенное семейству Шаашуа, обрушилось на него одного. Всё, всё без остатка – вместо того чтобы раскидать поровну, каждому понемножку, по справедливости.
Ну почему вся непруха, все беды-печали – ему, а вся удача, таланты, радости – другим? Почему? Иногда Яки казалось, что Бог специально назначил его этаким громоотводом, чтобы легче жилось другим, близким. Или правильней было бы сказать – «бедоотводом»? Он сравнивал себя с козлом отпущения, на которого в канун Судного дня грузят людские грехи, дабы он унес эту неприятную ношу в пустыню, подальше от согрешивших. Потому что незачем страдать многим, если можно ограничиться кем-то одним, достаточно выносливым и сильным.
В принципе, Яки, скрепя сердце, принимал эту логику – тяжкую для козла, зато спасительно удобную для остальных. Принимал – даже при том, что козлов Судного дня хотя бы меняли из года в год, в то время как он, Яки, продолжал оставаться все тем же непрушником-бедоотводом. На него грузили, не отпуская, не предоставляя ни единого шанса на свободу. Что ж, тем лучше для других… Иногда он даже гордился своим нелегким уделом, поскольку иных поводов для гордости все равно не было. Сознание собственной жертвенности – пусть насильственной, пусть навязанной свыше – грело ему душу, потому что вносило смысл в непрерывную череду неудач. А смысл – это уже что-то.
Если бы это еще понимали те, чьи беды он принимал на себя столь отважно и терпеливо! Хоть немного понимали, хоть чуть-чуть. Многого ли он просит? Каплю уважения, крошку благодарности… Но нет – для братьев и сестер Яки всегда оставался досадным недоразумением, позором семьи, ублюдком и недоноском. Они заносчиво приписывали свои успехи и достижения исключительно собственным способностям, собственной удаче. Эти зазнайки даже представить себе не могли, что большинства этих побед, возможно, никогда и не случилось бы, не будь рядом его, Яки!
А он – разве мало стараний он приложил? Изо всех сил тянулся вслед за успешными братьями – лишь бы рядом, лишь бы не отстать, не оставить, не бросить на произвол судьбы. Они в старшие классы – отличниками, спортсменами, гордостью школы, и Яки туда же. Троечником, увальнем, всеобщим посмешищем, но – туда же, в ту же самую школу. Они в «Голани» – в разведроту, в спецназ, на офицерские курсы – повсюду лучшие, повсюду впереди… И Яки за ними – последним, одышливым, нелепым балластом… Отбор в бригаду был тяжкий, с трудом удалось пройти, не отсеяться. Да и отсеяли бы, если б не выдающиеся братья – о них в бригаде помнили и не захотели ломать традицию.
И Яки Шаашуа отплатил добром за добро. Ведь что такое бригада «Голани»? Вольная вольница, казачество Цахала, пристанище самых отчаянных сорвиголов. Ни в какой части нет такого количества бунтов, стольких недель, проведенных в военной тюрьме – знаменитой Шестерке. Отделение, в котором начал свою службу Яки, не было исключением. Гремучая смесь из вечно настороженных, заряженных на отпор «русских» парней и приблатненной шпаны из бандитских сефардских районов. При всей внешней несхожести и те, и другие одинаково чувствовали себя аутсайдерами, а потому быстро нашли общий язык в непримиримой ненависти к палачу-сержанту, садисту-взводному и мачехе-дисциплине.