Так или иначе, смысл передач, пусть полных слов и картинок, к завершению отпущенного времени между рекламами всякий раз сводился на нет н Ничего не известно... Поисковые группы водолазов, рискуя жизнью, ныряют; морские краны поднимают острые клочья фюзеляжа, тела погибших детей, старшеклассников из пенсильванского клуба любителей Франции... Как ни странно, большинство погибших, согласно патологическому анализу, было квалифицировано как утонувшие. Повторялось, что причина катастрофы остается загадкой и, чем дальше, тем меньше оставалось надежды изменить это безнадежное заключение. Могло быть так, могло быть иначе. То ли Боинг с сотнями невинно погибших стал жертвой 'дружеского огня' - свернувшей с курса самонаводящейся ракеты, неосторожно запущенной с тренировочного полигона ВВС, или взорвался от примитивной бомбы, собранной вручную прямо на борту, в туалете, по методу Рамзи Юсефа; был ли выстрел с лодки из наплечного снаряда-стингера или на борту произошли обычные технические неполадки? Самодеятельные детективы -разоблачители, те тяготели к сенсационным объяснениям, вероятность которых шла рука об руку с их парадоксальностью от 'дружеского' перекрестного огня до звездного метеорита и похищения душ инопланетянами. Трезвомыслящая федеральная комиссия осуждала любительскую сенсационность и, наперекор нажиму самолетостроителей и авиакомпании, склонялась к взрыву главного топливного бака. Может быть, к причине самой страшной, потому что обыкновенной и рутинно возможной - к конструктивному дефекту машины. Подчеркивалось всякий раз, что заключение делать рано ведется тщательное расследование.
По гроб жизни мы - что малые дети. Так устроена голова. Пообещай что-нибудь, переключи внимание, произнеси ключевые гипнотические слова про 'тщательное расследование' и, что бы то ни было, человек замирает завороженный; с готовностью передоверяет заботу, только бы самому не заглядывать в бездну. Мы не желаем напоминаний о том, чего хотя и точно не знаем, но догадываемся. Что мы, по существу, беспомощны и безнадежны. Что человек, пусть он, конечно, венец природы, посланник в вечность и все такое, но он гаснет легко, как свеча от случайного ветра. О непрочности жизни каждый день читаем в газетах. Проходит время и самая страшная новость устаревает; появляются новые и пострашней, которые, в свой черед, требуют расследования. Верно, прошлые разбирательства, обычно, не дали окончательного результата, но кого интересует печальное прошлое? Какие негативные факты смеют тревожить современных людей, оберегающих, в первую очередь, свой душевный покой - осторожных любителей диет, витаминов и всяческого здоровья?
Эх люди-люди, я человек, вчера такой же как вы, живой и ранимый, интересовавшийся, как и вы, витаминами и укреплением здоровья, погиб навсегда, до искончания веков, разбился чудовищно, несправедливо. Меня, может быть, разорвало на куски, вспучило, перемешало со стеклом и железом. А вы! Вы забыли или почти забыли. Примирились уже на третие сутки. Ни с кем ничего не случилось... О - то одни лишь слова! Что должно случиться? Что, собственно, я бы хотел, изменилось в мире после такой моей смерти? Жизнь продолжается, будто тебя никогда не бывало. Жизнь для живых.
...Через минуту после того, как мы взлетели, по рации командир корабля извинился за задержку рейса, обещяя, что наверстаем упущенное, желая приятного полета в 'город света и огней'. После этого сообщения моя соседка медленно приоткрыла глаза. Она улыбнулась мне нежно, когда я предложил ей французский иллюстрированный журнал. Чтобы взять, протянула руку, наклонилась ко мне через проход и, сразу глаза ее округлились, она закричала: - Нет!!! Вцепилась в меня; пол круто рушился под ногами; с моих колен разлетались листы газет Монд и Фигаро, а впереди нас ничего уже не было - ни салона первого класса, ни кабины пилотов; нас затопило шквальным ветром. Мы неслись в открытое небо...
Что тогда сделалось со мной, экстрасенсом и паникером? Надеялся я на что-то? Не верил тому, что вижу? Сожалел, что не умираю от разрыва сердца, когда полоснул новый взрыв и в небе вспыхнул костер за рваной дырой фюзеляжа?
Девушка больно сжимала мою руку; мне даже нравилась эта боль, лучшая, последняя боль в моей жизни. Мне хотелось обнять мою Лулу, теплую, в ситцевом платье, пропасть, раствориться в жарком объятии, спасти, спастись, любить... Я не мог двинуть пальцем. Глаза выдавливались из орбит. Жаркий керосиновый смрад и тугой порыв ветра душили горло. В голову летели чемоданы, люди; моя девушка уже уносилась в темноту прочь - вслед за искрами, вниз головой, вместе со своим креслом, отбросив в сторону руку с красным лоскутом, выдранным из моей рубашки... Сознание мое исступленно работало, сопротивляясь хаосу, стараясь сообразить какую-то одну, последнюю, очень простую, краткую, но очень важную мысль, скорее всего, выдох или слово, которое все мы знали, произносили в момент рождения и забыли н сверхзвуковое юмм-мм-ах-ххх... Его различают многие живые существа и дельфины и москиты. Я выдохнул его, это заветное душеспасительное слово; я был счастлив, выпалив этот звук, припечатав его прямо в черное солнце н туда, где, вспыхнув, взорвались мозги...
7.ДОРОГА
Свет кончился или не начинался. Во рту - сонный утробный вкус младенческих слюней, невинной кашицы - чего-то прокисшего, жеваного и страшно унылого. Подслащенного кровью. Кругом - вода, сырость и серость. Будто я утопленник. Откуда-то тянется ровный режущий гул. Временами встряхивает, но беззвучно; остается невесомость и ватная бесчувственность. Вдруг, пробило искрою боли - коснулся угла пораненной рукой. Вскрикнул, прилепился лбом к черному стеклу, где отражался мой голый череп. Подул на ушиб, замотал носовым платком. Разбухшая дорожная сумка громоздилась рядом, на сиденье. С потолка, из сплетений рук свисают черные зонты, головами вниз, как летучие мыши. С них капает. Снаружи, по окнам струится дождь. Костляво клацнули суставные двери; возник слабый свет; кто-то вошел или вышел. Голос ругнулся на незнакомом языке, гоготнул. Заскулил ребенок. Пахнуло псиной, приторньми духами, олифой, чесноком котлет... Снизу, из-под рамы окна понесло моторньм маслом. Дождь льет; не разобрать, что там за банным, запотевшим окном. Сквозь потоки воды уплывают назад мутнеющие огни.
Где я? В рейсовом автобусе со всеми остановками? Откуда - не помню. Помню еще немного прежнее окно, где я так же лбом в стекло, в темноту, как сейчас. Натужно газует мотор; по самолетному заложены мозги и уши. Еду из аэропорта? Если судить по сонливости, по спертому духу жесткого плацкартного вагона, запаху гари и угольной вони - может быть, я - с поезда? Откуда куда? Где я поранил руку? Надо постараться вспомнить что-нибудь из недавнего. Разве собирался я ехать на поезде? Положим. Хорошо, попробую припомнить, вообразить поезд, что...бежал-бежал, на стыках стучал, устал, вдруг - удар! Встал в ночи, отдуваясь и шипя - спи-спи-спи... Птицей вскрикнул маневровый; решетка света протянулась по желтому коленкору стены. Беззвучно, как под водой, проплыл встречный состав, открыв за окном ночные снега и черный крюк водокачки. С верхней полки из тьмы зевотный голос: н Милок, где стоим? Бельцы должно быть...
Чепуха. Какая еще водокачка, какие Бельцы! Я сто лет как в Америке. Нет, не было никакой водокачки, я - с самолета. Это там, ночью - крыло черной корягой висело над снежньм полем. На посадке говорили, но не 'милок', не 'Бельцы', а 'застегните ремни' - 'лок-е-белтс'. И хотя самого приземления не помню, может, не хочу вспоминать, скорее всего, я - с самолета. Конечно же, и сейчас я - в аэропортовском автобусе, в который вскочил в самую последнюю минуту. Теперь нужно не пропустить остановку. Какая из них моя?
Пока я соображал, автобус опустел. С тяжельм багажом я пробрался на переднее сиденье, ближе к водителю и, плохо слыша свой ватный голос, спросил куда едем. Водитель в униформе с пилотской фуражкой повернулся ко мне и грубо заржал, обнажив прокуренные зубы. Открытой ладонью он показал перед собой, и это была конечная. Он надел на себя водолазный скафандр, посмотрел изнутри рыбьими глазами и вышел наружу в проливной дождь. Я остался один.