Нередко бывали случаи, что отец особо надоедливым дамам-покупательницам наотрез отказывал продавать модный товар, говоря, что товар этот у него есть, но он «непродажный», и все упрашивания провинциальных дам, «приятных во всех отношениях», не изменяли решения отца.
Когда отец убедился, что я — его единственный наследник — к торговле не гожусь, он постепенно стал сокращать дело, а затем и совсем прикончил его. А так как он был очень трудолюбив и без дела оставаться не мог, то скоро и нашел себе занятие по душе: его выбрали товарищем директора открывшегося тогда Общественного городского банка, одним из инициаторов коего он числился.
Я помню это время. Отец исполнял свои новые обязанности со всей аккуратностью, ему присущей. И он особенно ценил то, что его имя как бы служило гарантией тому, что новый банк вполне оправдает надежды, на него возлагаемые, как на учреждение надежное, солидное. Таким оно и оставалось до конца.
И тут были курьезы. Не раз он поднимал ночную тревогу. Будили и приглашали в банк по этой тревоге и директора, и еще каких-то служащих только потому, что отцу померещилось, что, когда запирали кладовую банка, то не были положены печати, или еще что-нибудь в таком роде. В городе о таких тревогах старика знали, благодушно о них говорили и спали спокойно, зная, что, пока Василий Иванович к банку причастен, там все будет прочно.
Отец умер глубоким стариком — восьмидесяти шести лет. Я благодарен ему, что он доверился опытному глазу К. П. Воскресенского и не противился, отдавая меня в Училище живописи, пустить меня по пути ему мало симпатичному, мне же столь любезному, благодаря чему моя жизнь пошла так полно, без насилия над самим собой, и я мог отдать силы своему настоящему призванию. Еще задолго до смерти отец мог убедиться, что я не обманул его доверия. Из меня вышел художник. При нем был пройден весь главный мой путь, до Абастумана включительно.
К моей матери я питал особую нежность в детстве, хотя она и наказывала меня чаще, чем отец, за шалости, а позднее, в юности и в ранней молодости, мать проявляла ко мне так круто свою волю, что казалось бы естественным, что мои чувства как-то должны были бы измениться. И, правда, эти чувства временно переменились, но, однако, с тем, чтобы вспыхнуть вновь в возрасте уже зрелом. В последние годы жизни матери и теперь, стариком, я вижу, что лишь чрезмерная любовь ко мне заставляла ее всеми средствами, правыми и неправыми, так пламенно, страстно и настойчиво препятствовать моей ранней женитьбе и вообще искоренять во мне все то, что она считала для меня — своего единственного и, как она тогда называла меня, ненаглядного — ненужным и неполезным.
В раннем моем детстве я помню мать сидящей у себя в комнате за работой (она была великая мастерица всяких рукоделий), трогательно напевавшей что-то тихо про себя; или она была в хлопотах, в движении, обозревающей, отдающей приказания в своих владениях, в горницах, на дворе, в саду. Ее умный, хозяйский глаз всюду видел и давал неусыпно себя чувствовать.
Особенно прекрасны были годы ее старости, последние годы жизни ее. Тогда около нее росла ее внучка, моя дочь от покойной жены. Вся нежность, которая когда-то, по каким-то причинам была недодана мне, — обратилась на внучку. Какие прекрасные картины и доказательства горячей любви я находил в мои приезды в Уфу уже из Киева, где я принимал тогда участие в росписи Владимирского собора. Тогда мною были написаны уже и дали моим старикам большое удовлетворение и «Пустынник», и «Варфоломей». Каких только слов ласки не видел я тогда дома лично, и в лице моей маленькой дочери Ольги… Каких яств не придумывала изобретательность матери в те незабвенные дни, каких прекрасных задушевных разговоров не велось тогда между нами… Мне казалось, да и теперь кажется, что никто и никогда так не слушал меня, не понимал моих юношеских молодых планов, художественных мечтаний, как она, необразованная, но чуткая, жившая всецело мною и во мне, — моя мать. Сколько в ней в те дни было веры в меня, в мое будущее.
Мне удалось быть около нее в последние дни и часы ее жизни и слышать самые лучшие, самые прекрасные слова любви, ласки, обращенные ко мне. Умирая, она сознавала и была счастлива тем, что ее «ненаглядный» нашел свой путь и пойдет по нему дальше, дальше, пока, как и она, не познает «запад свой». Царство ей небесное, вечный покой!
Здесь я хочу сказать еще, как спокойно и величаво переходили старые люди от жизни к смерти.
Мать моя прожила 70 лет. Она редко болела. И вот, помню, летом накануне Казанской, когда я гостил в Уфе, уже кончив роспись Владимирского собора и приглашенный принять участие в украшении храма Воскресения в Петербурге, мать моя почувствовала себя нехорошо. Не имея обыкновения ложиться, тут прилегла. Пролежала, почти не вставая, до другого дня. А в день Казанской, когда у нас в Уфе бывал огромный крестный ход с образом Казанской Божией Матери в село Богородское за двадцать верст от города и обратно, — мать моя встала с постели, прошла в залу и особенно усердно молилась у окна, когда среди огромных толп народа проносили чудотворную икону мимо нашего дома, молилась с таким пламенным чувством. Когда процессия удалилась, мать, поднявшись с колен, обратилась к нам спокойная, величавая и сказала: — Ну, слава Богу, помолилась Владычице последний раз. Больше сюда не выйду. Ведите меня — тяжело мне… Тут она слегла и, пролежав около двух месяцев, тихо скончалась.
Незадолго, дня за два-три до смерти она позвала мою сестру и твердо, спокойно передала ей все хозяйство, причем рассказала, что и как следует сделать тогда, когда ее не будет. И когда сестра, не выдержав такого делового тона, пробовала успокоить мать, наконец заплакала, мать строго, повелительно велела ей молча слушать, добавив, что когда-де приедете с кладбища,много будет народа, чтобы все было как следует, что когда, по старинному обычаю, приехавшие перед тем, как сесть за поминальный стол, пожелают вымыть руки, чтобы полотенца были новые, умывальные принадлежности тоже лучшие, те, что стоят в большой кладовой там-то и там-то, чтобы люди не осудили ее — известную в городе хозяйку. И отдав все приказания, отпустила сестру, наказав ей не плакать, а молиться. И сама последние дни и часы провела спокойно, сосредоточенно.
Теперь скажу несколько слов о сестре моей Александре Васильевне, затем о дедах, дядях и тетках Нестеровых и Ростовцевых.
С сестрой у нас была в летах разница в четыре года. Она, как старшая, в детстве, а позднее в юности и в молодости, нередко проявляла свое старшинство не так, как бы я того хотел. В детстве игры, да позднее и многое другое, нас не столько объединяло, сколько разъединяло. Наши вкусы, стремления, а быть может, и какая-то неосознанная ревность к матери, были причиной немалых наших столкновений, обид… Но настало время, все было забыто, и мы стали с сестрой истинными друзьями.
В характере сестры были материнские черты. Она была властная, твердая в проведении своих жизненных правил. Безупречно честная. Ум ее был прямой, ясный. Она, как и наши родители, не любила показной стороны жизни. Чем она увлекалась, тому посвящала всю свою силу, досуг без остатка.
Я, повторяю, узнал сестру вполне и оценил ее во второй, серьезной половине ее жизни. После смерти матери она проявила себя достойной ее преемницей. Она много и охотно читала. Но в ранней молодости любила наряжаться, причем, выписывая модные журналы, шила и изобретала себе наряды сама, и тогда говорили, что одевалась она лучше всех в городе [41] . Но это увлечение прошло с годами, и она, как человек обеспеченный, продолжала много читать. В эти годы она стала воспитательницей моей дочери, отдавая всецело свои силы, ум и сердце этому делу. Когда же дочь поступила в институт, сестра, следя за своей любимицей, много уделяла времени общественным делам, особенно в тяжелые годы голода. Она и тут предпочитала работу на местах комнатным разговорам. Она на несколько месяцев покидала свой дом, уезжала куда-нибудь в отдаленную татарскую деревню и там, подвергая себя всяческим лишениям, организовывала помощь, вела дело энергично, деловито, входя всецело в нужды голодающих. И когда все было устроено, она, удовлетворенная, возвращалась к себе, снова бралась за любимое занятие — чтение. В это время, да и после, к ней приезжали за разными советами, с благодарностью шли к ней все те, кто узнавал ее там, в отдаленных деревнях, где было так холодно и голодно. Эти наезды деревенских ее друзей — разных Ахметов и Гасанов — доставляли ей огромное удовлетворение, она вся жила их радостями, их горем.
41
В семье М. В. Нестерова хранится ряд его писем к А. В. Нестеровой (относящихся к заграничным поездкам 1889 и 1893 гг.), в которых художник сообщает сестре о новостях моды и даже делает зарисовки модных шляп и костюмов.