На этот вопрос М-м дан уверенный ответ.
При всем пафосе отталкивания русских футуристов от “генералов-классиков”, они же кровь от крови русских литературных традиций. Неслучайно бравурный тактический лозунг М-го “А почему не атакован Пушкин?” сменяется элегическим обращением к тому же Александру Сергеевичу: “Скоро вот и я умру и буду нем. После смерти нам стоять почти что рядом”. Сны М-го о будущем, вторящие версиловской утопии, его гимн человекобожеству, богоборчество “тринадцатого апостола”, его этическое неприятие Бога, — все это куда ближе вчерашнему дню русской литературы, чем дежурному официальному безбожию. Не с катехизисом Ярославского связана и вера М-го в личное бессмертие. Его видение грядущего воскрешения мертвых во плоти конвергентно материалистической мистике философа Федорова.
Весной 1920 г. я вернулся в закупоренную блокадой Москву. Привез новые европейские книги, сведения о научной работе Запада. М. заставил меня повторить несколько раз мой сбивчивый рассказ об общей теории относительности и о ширившейся вокруг нее в то время дискуссии. Освобождение энергии, проблематика времени, вопрос о том, не является ли скорость, обгоняющая световой луч, обратным движением во времени — все это захватывало М-го. Я редко видел его таким внимательным и увлеченным. — А ты не думаешь, спросил он вдруг, что так будет завоевано бессмертие? — Я посмотрел изумленно, пробормотал что-то недоверчивое. — Тогда с гипнотизирующим упорством, наверное знакомым всем, кто ближе знал М-го, он задвигал скулами: “А я совершенно убежден, что смерти не будет. Будут воскрешать мертвых. Я найду физика, который мне по пунктам растолкует книгу Эйнштейна. Ведь не может быть, чтоб я так и не понял. Я этому физику академический паек платить буду”. Для меня в ту минуту открылся совершенно другой М.: требование победы над смертью владело им. Вскоре он рассказал, что готовит поэму — Четвертый Интернационал (потом она была переименована в Пятый), и что там обо всем этом будет. “Членом этого Интернационала будет Эйнштейн. Это будет куда важнее Ста пятидесяти миллионов”. М. носился в то время с проектом послать Эйнштейну приветственное радио — науке будущего от искусств будущего. Мы никогда впоследствии не возвращались в разговорах к этим темам. Пятый Интернационал остался незавершенным. По эпилог поэмы Про это — “Вижу, вижу ясно до деталей *** Недоступная для тленов и крошений — рассиявшись высится веками мастерская человечьих воскрешений”.
ПРОШЕНИЕ НА ИМЯ…
(Прошу нас, товарищ химик, заполните сами!)
Для меня нет ни малейшего сомнения, что это для М-го вовсе не литературный заголовок, это — подлинное мотивированное прошение к большелобому тихому химику XXX века.
В Клопе, в комедийном плане, тот же будущий Институт человеческих воскрешений. Этот мотив все настойчивее в последних вещах М-го. Тема драмы Баня — “Из будущего по машине времени является фосфорическая женщина, уполномоченная по отбору лучших, для переброски в будущий век”: “По первому сигналу мы мчим вперед, прервав одряхлевшее время *** Летящее время сметет и срежет балласт, отягченный хламом, балласт опустошенный неверием”. Снова: вера — залог воскресения. Будущие люди должны преобразить не только то, что перед ними, но и прошлое. “Время ограду взломим ногами *** Как нами написано, мир будет таков и в среду и в прошлом и ныне и присно и завтра и дальше во веки веков” (из 150.000.000). В стихах памяти Ленина М-ий, — только зашифровано, но все о том же:
В ранних вещах М-го личное физическое бессмертие осуществляется вопреки научному опыту. “Студенты! Вздор, все что знаем и учим! Физика, химия и астрономия — чушь” (“Вознесение М-го”). В это время наука для М-го — праздное искусство ежесекундно извлекать квадратный корень, бесчеловечное собирательство окаменелых обломков позапрошлого лета. И только тогда памфлетический “Гимн ученому” превращается в подлинный восторженный гимн, когда он усмотрел в “футуристическом мозге Эйнштейна”, в физике и химии грядущего — чудотворные орудия человеческого воскрешения. “Волга человечьего времени, в которую нас, как бревна в сплав, бросало наше рождение, бросало барахтаться и плыть по течению, — эта Волга отныне подчиняется нам. Я заставлю время стоять и мчать в любом направлении и с любой скоростью. Люди смогут вылазить из дней, как пассажиры из трамваев и автобусов… Ты можешь взвихрить растянутые тягучие годы горя, втянуть голову в плечи, и над тобой, не задевая и не раня, сто раз в минуту будет проноситься снаряд солнца, приканчивая черные дни”. (Это у М-го самые хлебниковские слова.)