Борис Виан
О пользе эротической литературы
Прежде чем начать эту лекцию, я должен извиниться за то, что буду читать по конспекту: без такой невинной меры предосторожности я неоднократно рисковал бы потерять нить своей речи, а сам характер предмета вовлек бы меня в рассуждения, которые могут оказаться здесь неуместными. Поэтому я буду благоразумно придерживаться написанного, надеясь при этом не слишком вас утомить, ведь хотя все и написано заранее, моя лекция не из тех, что принято называть «серьезными»... Это моя вина — я хулиган и не уважаю ничего, даже такие предметы, как этот, достойный всяческого уважения. Тем не менее, хочу вам сказать, что буду цитировать только ныне живущих авторов, не переводы с американского, и что все мои ссылки точны. Конечно, я намерен использовать произведения, относящиеся к теме, даже если придется зачитывать их по-латыни, чтобы вас подразнить...
Вначале я должен попытаться дать определение эротической литературы, установить рамки применения этого родового термина и объяснить, что он обозначает. Столь претенциозный план неизбежно ведет к провалу, ведь нельзя же сказать априори, почему то или иное литературное произведение является либо не является эротическим. К тому же мы сразу споткнемся о такие чудища, как «Жюстина» или «Сто двадцать дней Содома», которые невозможно классифицировать. Конечно, что касается де Сада, я могу лишь обеими руками подписаться под выводами мадам Клод-Эдмонд Маньи, которая с очаровательной беспечностью доверяет нам свою мысль в статье «Сад, мученик атеизма»... Приведу ее рассуждения дословно:
«Некоторые сцены из „Несчастий добродетели“ оказывают несомненное воздействие на воображение, но подлинный смысл и интерес произведения — совсем в другом. Наиболее скабрезные сцены де Сада обретают смысл и значение лишь благодаря метафизике, лежащей в их основе». Мадам Клод-Эдмонд Маньи, конечно, права, но... философ Хайдеггер, закладывая основы своей метафизики, тоже оказывающей несомненное воздействие на воображение, не испытывал ни малейшей необходимости пользоваться словарем де Сада или воображать разнообразные ситуации, в каких оказываются его герои, однако метафизика Хайдеггера при этом вполне убедительна. Когда мадам Эдмонд Маньи затем добавляет, что «четыре монаха из „Несчастий“ — философы действия», так и хочется ей возразить, что сложное и красочное действие, о котором идет речь, для автора, похоже, важнее философии... Вместе с тем действие описано настолько убого, что никакого воздействия на воображение фактически не оказывает. На мой взгляд, произведения де Сада едва ли заслуживают звания литературы. Могу лишь повторить вслед за Жаном Поланом[1], слегка его подсократив: «Но Сад, со своими ледниками, безднами и ужасающими замками... со своей настырностью, повторами и жуткими пошлостями, со своим систематическим духом и нескончаемыми умствованиями, со своей упрямой гонкой за сенсационными действиями, но при этом исчерпывающим анализом... Сад не нуждается в анализе и выборе, образах и театральных эффектах, изяществе и преувеличениях. Он не различает и не выделяет... Он повторяется и без конца мусолит одно и то же». Если это и литература, то плохая, и я осмелюсь утверждать, что законодательный запрет на произведения де Сада мог быть оправдан лишь именем литературы. Я возвращаюсь к тому, что отмечал выше: их нельзя отнести к эротической литературе, поскольку их нельзя отнести к литературе вообще. Лично мне хочется причислить их к разделу «эротическая философия», что снова подводит нас к отправной точке: какое же определение можно дать эротической литературе?
Разумеется, есть очень простое решение — придерживаться этимологии. Но в таком случае к эротической литературе следует отнести любое сочинение о любви. Следующий пункт: заслуживают ли такого обозначения одни лишь художественные произведения или сюда же должны быть причислены сугубо научные труды, например, превосходный «Учебник по классической эротологии» Форберга[2]? Но таким образом мы просто обходим проблему, ведь второе, финалистское определение эротической литературы, в котором качество этой литературы измеряется воздействием, оказываемым на наше воображение и чувства, противоречит первому: в этом случае невозможно оставить в данной категории ни сочинение Форберга (чего заслуживают лишь приводимые им цитаты), ни «Историю древнегреческой любви» Мейера, ведь, как отмечает комментатор, «книга довольно аскетична, в силу той обобщенной точки зрения, на которую становится автор». Но, если уж придерживаться этимологического значения, что может быть эротичнее двух этих книг, в одной из которых тщательно классифицируются все физические возможности, а во второй с глубочайшим знанием дела и эрудированностью обсуждается любовь, не смеющая себя назвать? Итак, следуя этимологии, мы получаем два идеальных примера, а с финалистской точки зрения, как правило, смешивающей (впрочем, не без основания) эротическую и возбуждающую литературу, мы не получаем ничего. Так что же делать? Принять традиционное определение или решиться высказать истину об эротической литературе? Истина, конечно, существует... но, полагаю, еще не пришло время вам ее раскрыть. Чем дольше скрывается тайна, тем большую ценность она приобретает.
1
Жан Полан (1884-1968) — французский писатель, эссеист, издатель. —
2
Фридрих Карл Форберг (1770-1848) — немецкий философ, вначале находился под влиянием Канта, затем — Фихте.