И подлинно мы видим, что тогда зачели уже многия домы упадать, и упадающие ожидать от милости государской и от защищения вельмож своего подкрепления. Из первых знатных домов мне случалось слышать о упадшем доме князя Ивана Васильевича Одоевского, которого дом был на Тверской, тот самой, которой после сего был Василья Федоровича Салтыкова, потом Строганова, а ныне за князь Алексеем Борисовичем Голицыным состоит, в приходе у Спаса. Сей князь Одоевской неумеренным своим сластолюбием так разорился, что, продав все деревни, оставил себе некоторое число служителей, которые были музыканты, и сии, ходя в разные места играть и получая плату, тем остальное время жизни его содержали. Воистину при древней простоте нравов музыканты не нашли бы довольно в упражнении своем прибыли, чтобы и себя, и господина своего содержать.
Я сказал о сем князе Одоевском, яко о разорившемся человеке, но и многия другия, естли не в разорение от сей перемены жизни пришли, но по крайней мере чуствовали не малую нужду. Дабы умолчать о прочих, Борис Петрович Шереметев, фелтмаршал, именитый своими делами, обогащенный милостию монаршею, принужден однако был вперед государево жалованье забирать и с долгом сим скончался, яко свидетельствует самая его духовная. И после смерти жена его подавала письмо государю, что она от исков и других убытков пришла в разоренье.
Переменившейся таким образом род жизни, в начале первосановников государства, а в подражании им и других дворян, и расходы достигши до такой степени, что стали доходы превозвышать; начели люди наиболее привязываться к государю и к вельможам, яко ко источникам богатства и награждений. Страшусь я, чтобы кто не сказал, что по крайней мере сие добро произвело, что июли наиболее к государю стали привязываться. Несть, сия привязонность несть благо, ибо она не точно к особе государской была, но к собственным своим пользам; привязанность сия учинилась не привязанность верных подданных, любящих государя и его честь, и соображающих все с пользою государства, но привязанность рабов наемщиков, жертвующих все своим выгодам и обманывающих лестным усердием своего государя.
Грубость нравов уменьшилась, но оставленное ею место лестию и самством наполнилось. Оттуда произошло раболепство, презрение истины, обольщение государя и прочия злы, которые днесь при дворе царствуют, и которые в домах вельможей вогнездились. Не соскрылся сей порок от остроумного монарха, и сей государь, строг и справедлив до крайности, старался сколько можно лесть отгонять; яко случилось, как я слыхал, что один из знаемых ему офицеров, быв с ним на ассамблее, выхвалял свое усердие к государю, говоря, что он во всяком случае готов за него умереть. Услышел сие государь, ему говорил, что ни он не желает, ни должность его ему не повелевает, чтобы он хотел, не разбирая случаю, для него умереть, но требует токмо того, чтобы в случае нужды или опасности его особы, что ни может быть не соединено с пользою государственною, он расположен был пожертвовать своею жизнию. Офицер, хотя наиболее показать свое усердие, зачел паки утверждать, что он сие готов учинить всякой час, когда угодно будет государю. Остроумный монарх, ничего не отвечав, взяв его руку, палец его поднес к горячей свече и зачал его жечь; от боли офицер зачел силиться выдернуть руку. Тогда, ее опустя, сказал ему государь, что когда он малой боли обожжения пальца вытерпеть не мог, не по нужде, но по воле государя, то как он толь щедро обещает с радостию и все тело свое без нужды пожертвовать? Другой случай, слышанной же мною, доказует, коль любил государь истину. Захар Данилыч Мешуков, бывший порутчиком во флоте прежде, 1718 году, любимый государем яко первый русской, в котором он довольно знания в мореплавании нашел, и первой, которой командовал уже фрегатом, быв на едином пиршестве с государем в Кронштате и напившись несколько пьян, стал размышлять о летах государя, о оказующемся слабом его здоровье, и о наследнике, какого оставляет, вдруг заплакал. Удивился государь, возле которого он сидел, о текущих его слезах, любопытно спрашивал причину оных. Мешуков ответствовал, что он размышлял, что место, где они сидят, град, столичный близ построенный, флот заведенный, множество русских, входящих в мореплаватели, самый он, служившей во флоте и окружающей его милости, суть деянии рук его, то взирая на сие и примечая, что здоровье его, государя и благодетеля, ослабевает, не мог от слез не удержаться, прилегая притом простою речью: "На кого ты нас оставишь". Ответствовал государь: "У меня есть наследник", - разумея царевича Алексея Петровича. На сие Мешуков спиана и неосторожно сказал: "Ох! вить он глуп, все расстроит". При государе сказать так о наследнике, и сие не тайно, но пред множеством председящих! Что сделал государь? Почувствовал он вдруг дерзость, грубость и истину и довольствовался, усмехнувшись, ударить его в голову с приложением: "Дурак, сего в беседе не говорят".
Но, невзирая на таковое любление истины, он ни на отвращение его ото лести, не мог государь вкрадывающейся сей яд искоренить. Большая часть окружающих его ни в чем не смели ему противуречить, но паче льстили, хваля все соделанное им и не противуреча его изволениям, а иные и угождая страстям его. Хотя он знатным образом никогда обманут и не был, однако князь Яков Федорович Долгоруков никогда не нашел в супротивлениях своих государю в сенате себе помощников. И тщетно он суровыми и справедливыми своими предложениями два определения, подписанные государем, отменил, о привозе на переменных лошадях провианту в Петербург на армию, и о набрании посохи, на содержании народном, для делания Ладожского канала, в обоих случаях, ни в других, никто соучастником его твердости и справедливости быть не хотел; единый сам государь терпел его грубые, но справедливые предложении, и, хотя с стиснением сердца, превозмогая себя, на оные соглашался. Я слышел от очевидных свидетелей, и Василей Никитич Татищев в истории своей сие вместил, что бывши государь в Кронштадте в едином пиршестве, окружающия его вельможи начели превозносить его хвалами, говоря, что он более отца своего. Между таковых похвальных воплей единый князь Яков Федорович Долгорукой в молчании пребывал. Приметя сие, государь требовал его мнения. Сей остроумный и твердый муж не мог вдруг ответствовать на такой вопрос, где состояло суждение между царствующего государя и его отца, обеих отличных их качествами. Взяв несколько времени подумать, сказал следующее. Исчислил он все подробно, что Петр Великий сделал для пользы отечества, исчислил его труды и подвиги, и наконец сказал, коль велик он есть во владыках земных; но, продолжая, говорил, все сии труды, все сии установлении не утверждают еще внутреннего спокойствия государства, и безопасность гражданскую в жизни и в имениях; отец же твои, говорил, при тихости нравов, начинал многое, но паче всего, что он сделал, уложенье, которое ныне, по перемене обычаев, перемены требует, когда окончишь ты все свои подвиги благими узаконениями, тогда справедливо можно будет сказать, что весьма превзошел твоего отца. Государь восчувствовал всю справедливость его глаголов и согласием своим мнение его утвердил.