3. Ведь либо мудрость достижима, и в таком случае необходимо не только стремиться к ней, но и применять ее в жизни, либо, если достичь ее трудно, все же не существует пределов постижения истины, пока ты не обнаружишь ее. Да и стыдно отказываться от поисков, когда предмет их столь прекрасен. Ведь если процесс писания доставляет нам такое наслаждение, то разве найдется завистник, который сможет удержать нас от этого занятия? Если мы отдаем этому нашему занятию все наши силы, то кто же сумеет поставить предел чужому трудолюбию? Ведь насколько Хремет у Теренция человечен, не желая, чтобы новый сосед «копал, пахал или носил что-нибудь»[28] (ибо он удерживает его не от труда, а от труда, недостойного свободного человека), настолько докучливы те, которым приносят страдания наши усилия, отнюдь не тягостные для нас самих.
II. 4. Труднее удовлетворительно ответить тем, кто заявляет о своем презрении к латинским сочинениям. И здесь я прежде всего удивляюсь тому, почему родной язык не удовлетворяет их в столь важных предметах[29], тогда как сами же они весьма охотно читают латинские пьесы, дословно воспроизводящие греческие[30]. Действительно, неужели найдется кто-нибудь, кто так бы ненавидел чуть ли не самое имя римское, что с пренебрежением отверг бы «Медею» Энния или «Антиопу» Пакувия из-за того, что ему де нравятся эти же трагедии Еврипида, а латинскую литературу он терпеть не может? «Так что же, — скажет он, — я должен читать “Друзей” Цецилия или “Андриянку” Теренция вместо того, чтобы прочитать те же комедии самого Менандра?»
5. Я решительно не согласен и с ними. И более того — уверен, что, хотя и существует великолепно написанная Софоклом «Электра», я должен читать «Электру», плохо переведенную Атилием; Лициний назвал его «топорным писателем», но все же писателем, а посему, полагаю, его следует читать, ибо вообще не знать наших поэтов можно или по крайней лености, или из крайнего высокомерия. Во всяком случае я не могу представить себе достаточно образованного человека, который не знал бы нашей литературы. Разве не читаем мы с не меньшим интересом «О, если б в роще…»[31], чем то же — по-гречески? И разве не доставляют нам удовольствия изложенные по-латыни мысли Платона о благе и добродетели?
6. А что если мы являемся не только переводчиками, а пытаемся сберечь суть сказанного теми, чьи мысли мы принимаем, и к тому же высказать собственное наше суждение об этих предметах и изложить их в том порядке, как мы считаем нужным? Какие у них основания предпочитать написанное по-гречески тому, что и великолепно выражено, и в то же время не является только переводом с греческого? Ведь если они станут говорить, что все эти вопросы уже рассматривались греками, тогда зачем читать и самих греков в таком обилии, как их приходится читать? Разве Хрисипп что-то упустил в изложении стоического учения? Однако же мы читаем и Диогена, и Антипатра, и Мнесарха, и Панэтия[32], и многих других, и прежде всего — друга моего Посидония[33]. А разве мало удовольствия доставляет нам Феофраст, толкуя вопросы, уже рассмотренные Аристотелем, и разве эпикурейцы перестали писать по-своему о том, о чем уже было написано и Эпикуром, и другими древними авторами? Если греки читают греков, написавших о тех же самых проблемах по-своему, то почему же мы не хотим читать наших же соотечественников?
III. 7. Впрочем, если бы я перевел Платона или Аристотеля таким же образом, как наши поэты — трагедии, если бы я познакомил с этими божественными талантами моих сограждан, неужели этим я оказал бы им дурную услугу? До сих пор я этого не сделал. Однако же, полагаю, мне это отнюдь не запрещено. Впрочем, я, если угодно, переведу кое-какие места, особенно из только что названных мной авторов, когда окажется возможным сделать это так же удачно, как всегда переводили Энний Гомера, а Афраний — Менандра. И я не стану противиться, подобно нашему Луцилию, тому, чтобы меня читали все. Если бы жил теперь тот самый Персий![34] Или, еще лучше, Сципион и Рутилий, из страха перед которыми, как он сам говорил, он писал для тарентинцев, консентинцев и сицилийцев![35] Остроумно, конечно, как и все остальное, но тогда ведь и не было достаточного числа столь образованных людей, к суждениям которых он должен был бы прислушиваться. Да и сочинения его не очень-то серьезны: в них много остроумия и изящества, великой же ученостью они не отличаются.
28
[3] Теренций «Самоистязатель» 69. Хремет уговаривает своего соседа Менедема, чтобы тот пощадил себя и работал поменьше; свое чрезмерное внимание к делам соседа Хремет объясняет словами: «Я — человек. // Не чуждо человеческое мне ничто» (75—76). См. также III 63.
30
[2] В «Академических исследованиях» (I 10) Цицерон говорит противоположное: «…Энний, Пакувий, Акций, многие другие, передававшие не слова, но мысль греческих поэтов». Это противоречие можно объяснить тем, что Цицерона в большей степени интересует развитие его собственной мысли, нежели реальные поэтические достоинства и недостатки Энния и Пакувия. В «Академических исследованиях» Цицерону важно подчеркнуть некоторую самостоятельность латинских поэтов, чтобы объяснить, чем они могут привлекать знатоков поэзии греческой; здесь же Цицерон хочет показать, что он сам намного превосходит поэтов в свободе изложения греческих авторов и поэтому его сочинения должны вызывать еще больший интерес, чем произведения Энния и Пакувия (см. § 6).
32
[4] Здесь перечислены философы, возглавлявшие стоическую школу, — ученик Хрисиппа Диоген Вавилонский, Антипатр из Тарса, бывший учеником Диогена Вавилонского, ученик Антипатра Панэтий Родосский и, наконец, ученик Панэтия Мнесарх. Почти все имена, кроме Панэтия и Мнесарха, названы Цицероном в хронологической последовательности.
33
[5] Цицерон учился у Посидония на Родосе (см. Цицерон «Тускуланские беседы» II 61, «О природе богов» I 6; Плутарх «Цицерон» 4).
34
[1] Цицерон «Об ораторе» II 25: «Гай Луцилий, человек ученый и очень тонкого ума, говаривал, что не хотел бы иметь своими читателями ни ученейших мужей, ни неучей потому, что последние ничего бы в его стихах не поняли, а первые поняли бы, пожалуй, больше, чем он сам; по поводу этого он даже написал: “Не по мне читатель Персий…” (а это, как нам известно, был едва ли не самый ученый у нас человек) “…Децим Лелий нужен мне!” (этого мы тоже признавали человеком почтенным и образованным, но по сравнению с Персием он был ничто)» (пер. М. Л. Гаспарова). О Гае Персии см. также Цицерон «Брут» 99.
35
[2] Цицерон, по-видимому, отсылает еще к одному месту из Луцилия, в котором поэт признается, что он пишет для безграмотных провинциалов, а не для таких образованных римлян, как Сципион и Рутилий. Жители упомянутых здесь провинций говорили на латыни, смешанной с греческим и оскским языками. Поэтому, возможно, в данном случае Луцилий извиняется за свой не совсем чистый латинский язык.