72. И как правильно говорится, что эти телесные блага имеют малое значение для счастливой жизни, так и слишком преувеличенным было бы утверждение, что они не имеют никакого значения. Те, кто рассуждают так, забыли, как мне кажется, какие природные первоначала они сами установили. Поэтому этим благам следует все же придать какое-то значение, понимая при этом, в какой мере это следует сделать. Философ, ищущий не столько внешнего эффекта, сколько истину, не должен считать не имеющим никакого значения то, что сами эти хвастуны признают существующим по природе, и должен видеть, что сила добродетели такова и столь высок, если можно так выразиться, авторитет достойного, что остальное если и не совершенно ничтожно, все же так мало, что представляется вообще несуществующим. Так говорит тот, кто не относится с презрением ко всему, кроме добродетели, саму же добродетель превозносит в своих хвалах, и в конце концов это и есть всестороннее полное и законченное определение высшего блага; прочие же [философы], пытаясь вырвать отсюда отдельные частички, хотят казаться создателями собственной теории.
XXV. 73. Аристотель и Феофраст не раз всячески превозносили знание само по себе. Герилл, увлекшись этой мыслью, утверждал, что знание является высшим благом и ничто другое не принадлежит вещам, желанным самим по себе[805]. Древние много говорили о пренебрежении делами человеческими и презрении к ним; Аристон придерживался только этого взгляда и говорил, что, кроме пороков и добродетелей, не существует ничего, что было бы отвратительно или желанно. Наши учителя отнесли к вещам, существующим по природе, отсутствие страдания, Иероним назвал это высшим благом. Но ни Каллифонт, ни после него Диодор, первый, избравший в качестве высшего блага наслаждение, второй — отсутствие страдания, не смогли обойти достойное, значение которого особенно подчеркивается нашей школой.
74. Более того, даже сами философы наслаждения ищут лазейки и целыми днями у них на устах “добродетели”, и они говорят, что люди в первую очередь стремятся к наслаждению, но потом привычка создает как бы некую вторую природу, заставляющую их делать многое, не ища никакого наслаждения[806]. Остаются стоики. Но они заимствовали у нас не какое-нибудь одно или несколько положений, но целиком взяли себе нашу философию, и как все прочие воры, меняющие внешний вид украденных вещей, они, чтобы пользоваться нашими мыслями как своими собственными, изменили лишь слова, как меняют отличительные признаки вещей. Таким образом, остается одно наше учение, достойное усилий тех, кто любит благородное искусство, достойное людей образованных, достойное знаменитых мужей, достойное правителей, достойное царей».
75. Сказав это, он немного помолчал, а потом продолжал: «Ну так как вам кажется, вполне ли я удовлетворил ваш интерес, пользуясь правом, которое вы мне предоставили?» На это я отвечаю: «Конечно, Пизон, ты, как не раз и в других случаях, явил нам такие познания, что будь у нас возможность чаще слушать тебя, нам, полагаю, не было бы нужды так кланяться грекам. Я тем более принял все сказанное тобой, что помню, как твой учитель, знаменитый перипатетик Стасея из Неаполя[807], обычно говорил об этом несколько иначе, присоединяясь к тем, кто придавал большое значение счастливой или несчастливой судьбе, равно как телесному благу или злу»[808].
«Это верно, — отвечает он, — но обо всем этом намного лучше и сильнее, чем Стасея, говорит наш друг Антиох. Впрочем, я не спрашиваю, что́ я смог доказать тебе, но — что́ нашему Цицерону, которого я хотел бы видеть своим учеником, отобрав его у тебя».
XXVI. 76. Тут Луций говорит: «Мне все это очень понравилось, как, полагаю, и моему брату».
Тогда Пизон: «Ну так что, пощадишь ли ты этого юношу, или предпочтешь, чтобы он учился той философии, изучив которую досконально, он вообще не будет знать ничего?»[809]
«Что касается меня, — говорю я, — то я не имею ничего против; но разве ты не помнишь, что мне позволено одобрять сказанное тобой. Как же кто-то может не одобрять (non probare) то, что представляется ему достойным одобрения (probabilia)?» «А разве кто-то может одобрить то, — возражает он, — что он не воспринял, не постиг, не познал (quod perceptum, comprehensum, cognitum non habet)?»[810]
805
[1] Ср. IV 36, где Цицерон упрекает Герилла в том, что он видит благо только в созерцательной деятельности, забывая о деятельности практической; что касается Антиоха, то он считал идеальной жизнью такую, которая сочетает в себе созерцание и практические поступки (см. примеч. 2 к гл. XIV четвертой книги [прим. 69 к книге IV]).
806
[2] Ср. изложение одной из эпикурейских теорий дружбы в I 69 и ее опровержение в II 82; это учение приписано эпикурейцам без всяких на то оснований (см. примеч. 4 и 7 к гл. XX первой книги [прим. 144 и 147 к книге I]).
808
[4] Стасея служит примером упадка перипатетической школы, о котором Пизон говорил в § 12—14; чрезмерное внимание к внешним обстоятельствам и телесным благам было, с точки зрения Пизона, одним из главных проявлений этого упадка (см. § 12 о Феофрасте).
809
[1] Пизон имеет в виду учение скептической Академии, отрицавшей возможность познания объективной истины — см. II 43 и примеч. 1 к гл. XIV второй книги [прим. 81 к книге II].
810
[2] Предметом данного спора служит проблема критерия. Антиох Аскалонский, взгляды которого излагает Пизон, вслед за стоиками полагал критерием «постигающее впечатление» (καταληπτικὴ φαντασία; ср. «постиг», лат. comprehensum в разбираемом месте) — см. о нем в примеч. 5 к гл. V третьей книги [прим. 26 к книге III]. О критерии «убедительное впечатление» (πιθανὴ φαντασία; Цицерон передает этот термин словом probabile — «достойное одобрения, приемлемое, вероятное»), принятом в скептической Академии, последователем которой считает себя Цицерон, см. примеч. 1 к гл. XIV второй книги [прим. 81 к книге II]. Этой полемике между Антиохом и скептической Академией посвящена большая часть второй книги «Академических исследований» Цицерона.