Внутренний язык, в специальном смысле, есть некоторое состояние языковой способности. Каждый внутренний язык обладает средствами конструирования ментальных объектов, которыми мы пользуемся для выражения наших мыслей и интерпретации непрекращающегося ряда явных выражений, с которыми мы сталкиваемся. Каждый из этих ментальных объектов соединяет звук и значение в конкретной структурированной форме. Ясное понимание того, как конечный механизм может сконструировать бесконечное множество таких объектов, было достигнуто лишь в XX в. в трудах по формальным наукам. Эти открытия позволили эксплицитным образом подойти к той задаче, которую выявили Галилей, теоретики Пор-Рояля, Дарвин и некоторые другие — целая россыпь других мыслителей, насколько я сумел выяснить. Последние полвека немалая часть изучения языка посвящена исследованию таких механизмов — в изучении языка они называются «порождающими грамматиками» — и это важная инновация в долгой и богатой истории языкознания, хотя, как всегда, прецеденты есть, в данном случае они прослеживаются к Древней Индии.
Формулировка Дарвина в нескольких отношениях способна ввести в заблуждение. В современном понимании языковые достижения младенцев идут гораздо дальше того, что им приписывал Дарвин, а за пределами человеческого рода никакие организмы не имеют ничего подобного тем языковым способностям, которые он допускал. И фраза Дарвина «отличается единственно» точно неуместна, хотя замена «единственно» на «главным образом» могла бы быть оправданна: свойство дискретной бесконечности — это лишь одно из многих сущностных отличий человеческого языка от животных систем коммуникации и выражения, да и от других биологических систем, вообще говоря. И конечно же, фразу «почти что бесконечно» надо понимать в значении «неограниченно», т. е. «бесконечно» в релевантном смысле.
Тем не менее, замечание Дарвина, по сути, верно. Сущностные характеристики человеческого языка, такие как дискретно-бесконечное использование конечных средств, что интриговало его и его выдающихся предшественников, представляются биологически изолированными, притом это пример совершенно нового развития и в эволюции человека через миллионы лет после отделения от ближайших сохранившихся родственных видов. Более того, «чудное изобретение» должно присутствовать и в годовалом младенце Дарвина, да и в зародыше, пусть в еще не проявленном виде, так же как способность к бинокулярному зрению или половому созреванию заложена в генах, хотя и проявляется лишь на определенной стадии созревания и при надлежащих условиях среды. Схожие выводы представляются весьма правдоподобными и в случае иных аспектов нашей ментальной природы.
Понятие ментальной природы в галилеевскую эпоху подверглось серьезному пересмотру. Оно было сформулировано по-новому, в довольно ясных терминах — и думаю, можно утверждать, в последний раз: это понятие вскоре развалилось и на его месте с той поры ничего не возникло. Понятие разума было выработано в терминах того, что называлось «механистической философией», идеи о том, что естественный мир — это сложная машина, какую в принципе мог бы сконструировать искусный ремесленник. «Мир был лишь набором сцепленных вместе архимедовых простых машин, — замечает галилеевед Питер Махамер, — или же набором соударяющихся корпускул, которые подчиняются законам механического столкновения». Мир был чем-то вроде замысловатых часов и прочих автоматов, которые так возбуждали научное воображение той эпохи, во многом так же, как сегодня компьютеры — и в одном важном смысле этот сдвиг не фундаментален, как показал Алан Тьюринг шестьдесят лет назад.
В рамках механистической философии Декарт разработал свою теорию разума и дуализма разума и тела, по-прежнему locus classicus многих дискуссий по поводу нашей ментальной природы и, по моему мнению, источник серьезного недоразумения. Сам Декарт шел осмысленным путем. Он стремился продемонстрировать, что неорганический и органический мир можно объяснить в терминах механистической философии. Вместе с тем, он доказывал, что фундаментальные аспекты человеческой природы ускользают из этих рамок и не укладываются в эти термины. Его основным примером был человеческий язык: в особенности то самое «чудное изобретение» средства выражения наших мыслей все новыми способами, которые ограничиваются нашим телесным состоянием, но не определяются им; соответствуют тем или иным ситуациям, но не обуславливаются ими — принципиальное различие; вызывают в других мысли, которые они могли бы выразить похожими способами, — словом, весь тот набор свойств, который мы бы назвали «креативным использованием языка».