Все началось с того, что один испанский граф снял меблированный дом неподалеку. Однажды их познакомили, после чего граф по-соседски зашел поболтать. Уибли рассказал о «Марии», и аристократ немедленно в нее влюбился. Уверял, что если бы имел возможность пользоваться советами и помощью подобного создания, то жизнь повернулась бы совсем иначе.
Испанец оказался первым, кто благосклонно отозвался о духе, и за это Уибли тотчас проникся к нему безграничным доверием и искренней симпатией. Ну а граф, казалось, и вообще не мог жить без нового знакомого, и с тех пор все трое – Уибли, сосед-аристократ и Мария – едва ли не каждый день засиживались до полуночи, не в силах прервать беседу.
Точных подробностей я не знаю – Уибли не любил распространяться на эту тему. То ли Мария действительно существовала и граф намеренно ввел ее в заблуждение (что при ее наивности вполне вероятно), то ли она представляла собой не что иное, как галлюцинацию Уибли, и испанец подверг беднягу гипнотическому внушению (кажется, это как-то так называется), сказать не могу. Наверняка знаю лишь одно: Мария убедила хозяина, что граф обнаружил в Перу тайный золотой рудник. Заверила, что отлично знакома с месторождением, и заставила хозяина попросить позволения вложить в разработку несколько тысяч фунтов. Как выяснилось, Мария знала графа еще мальчиком и могла поручиться, что испанец – самый честный и благородный человек во всей Южной Америке (не исключено, что именно так и было).
Когда выяснилось, что Уибли знает о месторождении все или почти все, граф несказанно изумился. Для начала работ требовалось восемь тысяч фунтов, однако он никому об этом не говорил, так как хотел сохранить тайну и оставить все золото себе. Деньги же надеялся получить за счет собственных поместий в Португалии. Но исключительно ради Марии все-таки позволил Уибли вложить в дело восемь тысяч фунтов. Уибли вложил – наличными, – и с тех пор графа никто не видел.
В результате вера в «Марию» поколебалась, а один умный доктор пригрозил адвокату Уибли, что если тот еще хотя бы раз сведет знакомство с духами, то продолжит свои дни в стенах психиатрической лечебницы. Предупреждение возымело немедленный и блестящий эффект.
Трогательная история[5]
– О! Старина, я хочу, чтобы вы написали в рождественский номер трогательную историю. Вы не против? – сказал мне редактор еженедельного журнала, когда я несколько лет назад, солнечным июльским утром просунул голову в его берлогу. – Томас рвется написать юмористическую заметку – говорит, подслушал на прошлой неделе неплохую шутку и может состряпать из нее историю. Видимо, рассказ о счастливой любви придется писать мне. Что-нибудь про человека, которого все считали умершим, а он возьми да и объявись в сочельник, чтобы жениться на своей девушке. Я надеялся, что в этот раз мне удастся отвертеться, но боюсь, что не выйдет. Миггс пусть пишет благотворительное воззвание, у него в этом опыта больше, чем у всех нас, вместе взятых. А Кегля займется колонкой циника – про рождественские счета и несварение желудка: у него всегда здорово получаются язвительные статьи, он умеет привнести в них самый верный оттенок, вроде как не понимает, о чем идет речь.
Пожалуй, следует отметить, что Кегля – это прозвище, данное у нас в редакции единственному по-настоящему чувствительному, но при этом серьезному сотруднику, настоящее имя которого было Бейерхенд.
К Рождеству Кегля становился особенно сентиментальным. Целую неделю перед этим священным праздником его просто распирало от доброты и любви к человечеству. Он приветствовал почти незнакомых людей таким взрывом восторга, какого другому не удалось бы изобразить даже в случае встречи с богатым родственником, и осыпал их добрыми пожеланиями (кои, впрочем, всегда дешевы и изобильны в это время года) с такой убежденностью в их исполнении, что люди отходили от него со смутным ощущением, будто они ему чем-то обязаны.
Встреча со старым другом в эти дни была для него почти что опасна. Кеглю так захлестывали чувства, что он не мог произнести ни слова, и вы боялись, что сейчас он лопнет.
Обычно на само Рождество он уже лежал в лежку, потому что провозглашал слишком много сентиментальных тостов в его канун. В жизни не встречал человека, столь любящего произносить чувствительные тосты. Кегля пил за «старое доброе Рождество» и за «старую добрую Англию», а потом пил за свою матушку, и за всех остальных родственников, и за «прелестную женщину», и за «старых друзей» или предлагал выпить за «дружбу вообще», и «пусть она никогда не охладеет в сердцах истинных британцев», и за «любовь – пусть она всегда сияет нам в глазах наших жен и возлюбленных», и даже за «солнце, что всегда светит за тучами, друзья, там, где мы его не видим и где от него нам мало пользы». Его просто распирало от чувств, этого Кеглю!