В начале последней отпущенной недели я пошел к редактору и честно рассказал ему, что происходит.
– Как? Что с вами такое случилось? – воскликнул он. – Подобного рода вещи всегда получались у вас отменно! Вы думали насчет бедной девушки, полюбившей молодого человека, который уехал и не вернулся, а она все ждала и ждала и не выходила замуж, и никто не понял, что сердце ее разбито?
– Разумеется! – отрезал я весьма раздраженным тоном. – Не думаете же вы, что я не знаю азов своего ремесла?
– И что, – спросил он, – разве это не подойдет?
– Нет, – ответил я. – В наше время только и слышишь, что о неудачных браках, как же можно вызвать жалость к человеку, сумевшему избежать супружества?
– Гм, – произнес редактор. – А как насчет ребенка, который просит всех не плакать, а потом умирает?
– О, это только к лучшему, – сварливо отозвался я. – В мире и так слишком много детей. Только посмотрите, сколько от них шума и сколько на них уходит денег. Одни башмаки чего стоят!
Тут редактор согласился, что у меня явно неподходящее настроение, для того чтобы написать жалостливый рассказ о ребенке. Он поинтересовался, не думал ли я насчет старика, рыдающего над выцветшими любовными письмами в канун Рождества. Я ответил, что думал и что считаю такого старика круглым идиотом.
– Так может быть, собачью историю? – спросил редактор. – Что-нибудь об умершем песике, это всегда пользуется популярностью.
– Не очень-то это по-рождественски, – возразил я.
Он предложил обманутую девушку, но, подумав, мы отвергли и ее – слишком уж откровенная тема для страниц «Семейного собеседника», как звучит наш подзаголовок.
– Ну, поразмышляйте еще денек, – попросил редактор. – Не хочется отдавать это Дженксу. В нем чувствительности не больше, чем в уличной торговке рыбой, и нашим читательницам не всегда нравятся его выражения.
Я решил, что пойду и попрошу совета у одного своего друга – очень известного и очень популярного писателя, по сути одного из самых известных и популярных писателей наших дней. Я очень гордился нашей дружбой, потому что он и вправду великий человек: возможно, великий не в самом серьезном понимании этого слова, не так, как величайшие люди, даже не осознающие собственного величия, но тем не менее великий с точки зрения общепринятых стандартов.
Когда он выпускал новую книгу, сто тысяч экземпляров продавались в течение первой же недели; когда ставилась его пьеса, театр набивался до отказа пятьсот вечеров подряд. Про каждую его новую работу говорилось, что она еще умнее, и значительнее, и блистательнее, чем все, что он написал до этого.
Всюду, где говорили по-английски, его имя не сходило с уст. Куда бы он ни отправился, его чествовали, и приветствовали, и превозносили. Описания его очаровательного дома, очаровательных высказываний и поступков, его очаровательной особы не сходили со страниц газет.
Шекспир в свое время не был и вполовину так знаменит, как Н. в свое.
К счастью, он еще не уехал из города. Меня провели в его роскошно обставленный кабинет, и я увидел, что он сидит у окна и курит послеобеденную сигару. Он предложил мне сигару из того же ящика, ту, от которых не отказываются. Я знаю, что он платит по полкроны за штуку, а покупает их сотнями. Взяв одну, я раскурил ее, сел напротив и поведал о своем затруднении.
После того как я договорил, он ответил не сразу, и я уже начал думать, что он меня вовсе не слушал, как вдруг, глядя в окно, туда, где солнце за дымным городом, уходя, словно оставило врата в небеса открытыми, он вынул сигару изо рта и произнес:
– Хотите услышать по-настоящему трогательную историю? Могу рассказать. Она не очень длинная, но достаточно грустная.
Он говорил так серьезно, что любой ответ показался мне неуместным, и я промолчал.
– Это история о человеке, потерявшем себя, – продолжал он, все еще глядя на угасающий за окном свет, словно читал свой рассказ в нем, – о человеке, стоявшем у своего смертного ложа, наблюдавшем за собственной смертью и знавшем, что он мертв – навсегда. Когда-то давно жил да был на свете бедный мальчик. Он любил бродить сам по себе, размышляя и мечтая целыми днями. И дело не в том, что он был замкнутым ребенком или не любил своих товарищей, просто что-то в его душе нашептывало детскому сердцу, что ему нужно постичь куда более сложные уроки, чем его одноклассникам. И невидимая рука уводила его в уединенные места, где ничто не мешало ему обдумывать эти уроки. Даже среди уличного шума слышал он эти беззвучные, но сильные голоса, обращавшиеся к нему во время прогулок, рассказывавшие ему о труде для Господа, работе, которую ему однажды доверят, – такой, что доверяют лишь немногим. Он будет помогать Божьим детям на этой земле становиться сильнее, честнее и лучше. И, оказавшись где-нибудь в полутемном уголке, наедине с этими голосами, он воздевал свои детские ручонки к небу и благодарил Господа за этот великий, благородный, обещанный ему дар, и молился, чтобы оказаться достойным такого доверия, и, радуясь грядущей работе, не обращал внимания на мелкие житейские горести, скользившие мимо, как щепки по течению глубокой реки. По мере того как он рос, голоса говорили с ним все отчетливее, и наконец он ясно увидел ждущую его работу, как путник видит с вершины холма тропу, вьющуюся через долину.