— Что ж, согласись, мы должны его простить.
— Конечно, мы его прощаем! Просто это немного внезапно.
— Да, какой-то брачный сезон наступил, прямо скажем.
— То Ричард с Полой, то вот теперь — новый гром среди ясного неба!
— Джон, безусловно, своеобразен в качестве миротворца.
— Ты полагаешь, это он постарался насчет Полы с Ричардом? Сомневаюсь. Я, признаться, такого мужа, как Ричард, не пожелала бы себе ни за что на свете!
— А Пола, сколько можно судить, довольна. Думаю, они будут счастливы. Они прошли через самое худшее, и они отчаянно влюблены.
— Твоя вселенская благость, Октавиан, начинает давить мне на психику.
— Прости, родная. Потушить свет?
— Да, теперь луна видна во всей красе — какая большущая!
— Точь-в-точь гигантский абрикос.
— Сову слышишь?
— Да. Прелесть, правда?
— Ты не знаешь, где Барби? Она не попадалась мне на глаза после обеда.
— Спать легла, должно быть.
— Пирс как будто слегка угомонился, слава богу. Завтра едет погостить к этим Пембер-Смитам.
— Да. Барб, надо думать, это примет с облегчением. А близнецы долго еще пробудут?
— По крайней мере неделю. Пола в Челси затеяла ремонт.
— Выводит чуждый дух, полагаю.
— Производит дезинфекцию. В чем, кстати, вероятно, есть реальная надобность. Как, между прочим, фамилия того человека — ну помнишь, который покончил с собой у вас на работе?
— Радичи.
— Ты, кажется, говорил, что с ним, как считает Джон, был неким образом связан Ричард?
— Выяснилось, что за этим ничего нет, — во всяком случае, ничего существенного. Оба, если не ошибаюсь, водили знакомство с одной и той же девицей.
— А почему Джон подал в отставку — не от сознания, что провалил расследование?
— Нет, не думаю. Его доклад был немного схематичен, так ведь и в деле не обнаружилось ничего нового.
— Тогда почему же?
— Хочет вернуться к своей научной работе, заняться опять преподаванием, возможно. Он уж который год поговаривал об отставке.
— Видимо, захотел перевернуть страницу, начать новую жизнь и прочее.
— Надеюсь, приезжать сюда будет по-прежнему — то есть будут, я хочу сказать.
— Будем считать, что и я тоже надеюсь. Октавиан, я должна найти новую экономку. Нам это по карману?
— Да, мой ангел. Но постарайся не обидеть при этом Кейси.
— Катись эта Кейси… Ладно, я постараюсь. Допустим, догадается она, если указать в объявлении, что требуется старшая горничная? Ах, Октавиан, какая тоска, весь наш дом распадается, все куда-то уезжают…
— Солнышко, ты скоро заведешь себе новых.
— Кого это — новых?
— Людишек, я имею в виду.
— Как не стыдно говорить мне гадости?
— Только не останавливайся, любовь моя…
— Бессовестный ты старый сластолюбец! Я все-таки никак не успокоюсь насчет Джона и Мэри… Не может он, на твой взгляд, быть из тех гомосексуалистов, которые женятся, чтобы доказать себе, что они нормальны?
— По-твоему, если он сумел худо-бедно устоять против тебя, стало быть, — непременно гомосексуалист?
— Свинья ты, Октавиан! Но Мэри — в самом деле собирательный образ матери, скажешь нет?
— Я не верю, что Джон извращенец. Просто Мэри — его тип женщины, серьезная и все прочее.
— Да. Очевидно, я просто не его тип женщины. Вижу теперь, какой я выставила себя дурочкой перед Джоном.
— Ты у нас любвеобильное создание, Кейт.
— Ну знаешь, я попросила бы не таким тоном!
— Джон сплоховал в твоем случае. Для него это оказалось слишком сложно. Он тебя по-настоящему не понимал.
— По-настоящему — нет.
— Джон — очень приятный малый, но он не тот мудрый праведник, за какого мы принимали его когда-то.
— Мы принимали его за Господа Бога, а он, выходит, — точно такой же, в итоге, как мы.
— В итоге — точно такой же.
— Ты готов, милый?
— Готов, мое солнышко.
— До чего я тебя люблю, Октавиан! Ты так умеешь вернуть мне отличное настроение! Разве не замечательно, что мы абсолютно все говорим друг другу?
Признаться, имелись в поведении Октавиана отдельные частности, касающиеся долгих вечеров, когда он засиживался на работе в компании своей секретарши, коими он не видел необходимости делиться с Кейт. Впрочем, он с легкостью прощал их себе, вычеркивая из памяти столь бесследно, что не чувствовал за собой никакой вины, и поскольку нередко решал, что этот раз — последний, то не считал себя обманщиком. Уверенность, что жена действительно ничего от него не скрывает, служила ему неиссякаемым источником довольства и радости.