— Так что, уже завтра, да? — спрашивает Картер.
— Ага.
— Нервничаешь?
Я на мгновение задумываюсь и понимаю, что нет. В последние несколько дней я стал смотреть на все с другого ракурса. Мне кажется, будто я уже выиграл, потому что я очень старался. Еще один совет, который я раз или два слышал от тети Санни: 'Ты можешь сделать только то, что в твоих силах'. Уже не помню, почему она это говорила, кому и в связи с чем. Но это точно была она. Я и сейчас могу представить, как она это говорит.
— Нет, нисколечко.
— Ну и врун, — говорит Картер дружелюбно, не видя иронии в том, что именно он называет меня вруном.
— Да нет. Просто не нервничаю.
Мне хочется поговорить с Картером о другом ракурсе, о сокрытии тел тех, кого любишь, о том, как пытаешься спать, когда к тебе подползает запах смерти. Но я не говорю. Я держу все в себе, каждую подробность жуткого приключения, которое переживаю последние несколько дней.
Время близится к ужину, и мы с Картером прощаемся. Возвращаясь домой, я понимаю, что именно эти моменты тяжелее всего: не сидение у себя в комнате или на уроках в школе, а именно дорога домой, туда, где я вынужден думать о вещах, которых предпочел бы избежать. Я чувствую аромат чего-то жареного, и у меня урчит в животе. Я вспоминаю, что дома осталось немного хлеба, арахисового масла и варенья, хотя оно лежит в холодильнике, в который я все же решаю заглянуть, даже несмотря на запах.
Мистер Артуэлл наблюдает за тем, как я отпираю замок и вбегаю в дом, захлопывая за собой дверь — наверное, чересчур сильно, — а потом вновь запираю. Я чувствую, что веду себя слишком подозрительно. Будто вор, который долго обхаживает свою цель, постоянно оглядывается, тем самым предупреждая всех вокруг, что задумал недоброе.
Запах, кажется, не изменился. Да, он отталкивающий. Но уже не становится сильнее, как можно было подумать. А возможно, я и правда к нему привык. Тревожная мысль — привыкнуть к запаху гниющего тела того, кого любишь.
Кого любишь.
В доме, как всегда, жарко, даже жарче обычного. Проходя мимо мамы, я слышу, как шумят мухи, которые летают и ползают по полиэтилену, путаясь в лабиринте его складок. Количество мух поражает. Я вижу сотни, а если бы я не завернул маму, наверняка были бы тысячи. Мое внимание привлекает место, которое я оставил неприкрытым. Простыня шевелится, хаотически пульсируя. Под ней, в беспокойном море в голове мамы, плавают маленькие тельца — будь то личинки или развитые существа. Я представляю, что они сыплются из ее лица, из каждого отверстия. Мне в нос ударяет вонь — сильная, как в первый раз. Меня тошнит, рвота попадает на подставку для телевизора, брызги летят мне на футболку.
Пока я стою, согнувшись, упершись руками в колени, и прихожу в себя, в парадную дверь у меня за спиной кто-то стучит.
Я замираю на месте. Не моргаю. Не дышу. Не проглатываю комок в горле — только пялюсь на дверь.
— Дебби, мы пришли!
Я смотрю на часы. Самое начало седьмого. Сегодня же вторник. Поверить не могу, что забыл. Раз в две недели, по вторникам, в шесть вечера, мамины подруги Хелен и Джерри приходят, чтобы поиграть в криббедж, набить окурками одну-другую пепельницу и опустошить несколько бутылок.
Опять стук.
— Деб? Это мы. Надеюсь, ты готова резаться в карты.
Ручку пытаются повернуть, но она не поддается, а только немного ходит в пазу.
Тук, тук, тук, тук!
— Деб?
Я слышу, как одна говорит другой, что нужно обойти дом и заглянуть через раздвижную дверь. Думаю побежать к Картеру и спрятаться. Но что, если они просто ворвутся в дом или вызовут полицию, волнуясь за маму? Мне нужно остаться здесь. Нужно ответить.
Прежде чем они уходят к задней двери, я, не имея совершенно никакого плана, открываю парадную и становлюсь в узкой щели проема, блокируя вход. На крыльце, нарумяненные, в шляпках и шортах, являющих возмутительно белые икры, стоят Хелен и Джерри. Обе сжимают в руках сумочки размером с небольшие чемоданчики и бумажные пакеты, наполненные тем самым ядом, что, без сомнения, сгубил мою маму.
— Ой, привет, Дэн…
Женщины одновременно прикрывают руками носы и хмурят брови. Почувствовали мамин запах.
— Мама приболела.