У входа в гостиную я замираю. Игра окончена. Мама молча сидит в кресле с разинутым ртом. По подбородку тянется что-то напоминающее засохшую овсяную реку, а на груди, на фланелевой ткани, собралась целая лужица. Веки широко распахнуты, в сухих глазах видно тусклое отражение кадров из старого вестерна. Я понимаю, что она умерла. Не только по открытым глазам и разинутому рту, но и по застывшему перепуганному взгляду, будто она наблюдала за подступающей смертью. Свет телевизора только усиливает синий оттенок ее лица. Я не обращаю внимания на беспорядочные звуки стрельбы, что доносятся из стоящего перед ней ящика, а только задумываюсь, почему это не случилось раньше.
Я поражаюсь тому, сколько вредных привычек может вынести человеческое тело. И хотя в свои двенадцать я не имею медицинского образования, я знаю: бутылка алкоголя и две пачки сигарет в день никому не помогут достичь долголетия. Ее тело годами боролось за жизнь, боролось вопреки головным болям и тошноте, вопреки кашлю и упадку сил, недоеданию и недосыпу. И проиграло. Хотя и нельзя сказать, что сдалось. Оно продолжало жить, даже когда все обстоятельства были против него.
Ингрид скребется в дверь у меня за спиной. Значит, она не боялась, по крайней мере не того, что мама опять ее ударит. Собака знает, что мамы больше нет, что она не будет за ней ухаживать, не покормит яичницей и не поделится попкорном. Я медленно возвращаюсь к двери и впускаю Ингрид. Она бежит в кухню, где ее ждет свежая еда и вода. Об этом мама всегда заботилась. Не будь я осторожен, то со временем стал бы завидовать тому вниманию, что получает собака. Это было бы очень легко. Но я не завидую. Ингрид не виновата, что со мной происходили все эти вещи.
Я подхожу к двери и выглядываю наружу. Высокая трава слегка колышется: по ней бежит легкий ветерок. Если верить Старому Ржавику, температура уже поднялась. С тревогой задумавшись, насколько жарко будет днем, я мгновенно отвлекаюсь от ужасного осознания того, что остался совершенно один: я хотел этого раньше, но не теперь. Только не так.
Это же неправильно, что я не бросился сразу к телефону и не стал набирать 911? Я даже не проверил ее пульс, как делают в кино, и не стал взывать к Богу от страха и злости. Вместо этого я впустил собаку и посмотрел во двор, думая о том, что нашу маленькую лужайку пора бы подстричь.
Разве я плохой сын?
Я забываю, что телефон с ночи отключен, и набираю 911. Подношу трубку к уху, стою, загипнотизированный колышущейся травой, целую минуту, прежде чем понимаю, что в трубке нет ни гудков, ни вообще каких-либо звуков. Я наклоняюсь и подключаю провод к разъему над полом. Задумываюсь над тем, в каком порядке будут разворачиваться события, если я позвоню.
Они пришлют скорую? Или один из тех черных фургонов, на которых яркими буквами написано: 'Коронер'? Соседи, наверное, соберутся снаружи и будут стараться заглянуть внутрь каждый раз, как кто-нибудь из медиков откроет дверь. Дядя Фрэнк умер меньше чем через год после папы, а тетя Санни переехала в Калифорнию следовать своим мечтам. Остался только я. Когда они заберут мамино тело и поймут, что я остался совсем один... Что они со мной тогда сделают?
Отправят в детдом, как мальчика с Колледж-стрит, туда, где везде кривые, побитые ставни на окнах. Где дети, у которых нет родителей, сидят в темных комнатах и смотрят на мир из этих окон. Где у них только матрацы на полу и тарелки с недоеденными бутербродами с маслом, где они плачут до тех пор, пока не уснут. По крайней мере, я так себе это представляю.
Кто позаботится об Ингрид? Кто подстрижет лужайку? Мне придется оставить мою коллекцию книг. Я пропущу занятия в школе.
Я пропущу конкурс!
Вот это тяжелее всего. Весь год я ждал и жалел — и все ради того, чтобы снова отказаться, меньше чем за неделю до события.
Я снова отключаю телефон. Я не буду набирать 911, по крайней мере пока. Не будет здесь ни черных фургонов, ни медиков, и уж точно не будет соцработников, которые возьмут меня за руку и начнут изливать полуискренние слова сочувствия, прежде чем я превращусь в очередную папку в глубине шкафа, полного забытых детей.
Почему я не плачу по маме?
Следующий свой шаг я еще не продумал. Знаю только, что в среду я буду в актовом зале Магуайрской начальной школы произносить по буквам слова, которые ни один двенадцатилетний повторить бы не смог. Я стану лучшим из всех, кто когда-либо там выступал. На стену повесят дощечку в мою честь, и она провисит многие годы. Целые поколения будут стремиться дотянуть до моего мастерства в произношении слов по буквам, но всякий раз их будет ждать неудача. Дэнни Кристофер Ньюман: из беспризорного ребенка в профессоры Гарвардского университета.