…И после этого есть люди, сомневающиеся в том, что все совершенствуется, все идет вперед! Нельзя сказать, чтобы приведенные отрывки были совсем лишены смысла. Но если эти мысли изложить обыкновенным человеческим языком, то они поразят читателя страшной бедностью своего содержания, между тем как варварский слог г. Гольцапфеля придает им некоторую философскую внешность.
►(Г.В. Плеханов. О книге Р. Гольцапфеля. – Собр. соч., XVII, 152.)
Маркс говорит, что «идеальное есть не что иное, как материальное, отраженное и переведенное в человеческой голове». На этом основании г. Шмидт отнес Маркса к числу тех, по мнению которых духовная природа человека может быть объяснена только материальными свойствами, только «материей и силой». Уже одно это показывает, как плохо понял Маркса этот почтенный доктор. Если я перевожу (übersetze) что-нибудь, например, с русского языка на французский, то означает ли это мое действие, что язык Вольтера не может быть объяснен только свойствами языка Пушкина и что вообще язык Пушкина «реальнее» языка Вольтера? Вовсе нет! Это значит, что существует два языка, каждый из которых имеет свое особое строение, и что если я буду игнорировать французскую грамматику, то у меня получится не перевод, а просто-напросто галиматья, которой нельзя будет ни понять, ни прочесть. Если, по словам Маркса, «идеальное есть и перевод и переделка материального в человеческой голове», то ясно, что, согласно тому же мнению – «материальное» не тождественно «идеальному», потому что, в противном случае, не было бы никакой надобности переделывать и переводить его. Вот почему совершенно лишена смысла та нелепая тождественность, которую Шмидт пытается навязывать Марксу.
Но если данная французская фраза не похожа на ту русскую фразу, перевод которой она собою представляет, то из этого еще не следует, что смысл первой фразы должен разойтись со смыслом второй. Напротив, если перевод сделан хорошо, то в обеих фразах, несмотря на их несходство, смысл будет один и тот же.
►(Г.В. Плеханов. Еще раз материализм. – Собр. соч., XI, 139 // II, 444.)
Жорес во всем мире известен, как замечательный оратор. Своей «формой» речи, произнесенные им в Амстердаме, очень понравились даже многим марксистам. Я не был в их числе. Мне нравится лишь то красноречие, которое афиняне называли «тощим», противопоставляя его «жирному» красноречию восточных народов. А у Жореса именно чрезвычайно «жирный» ораторский талант. В его речах, украшенных риторическими цветами, не заметно крепкой мускулатуры логики. И этим недостатком особенно сильно страдали речи, произнесенные им в Амстердаме. Длинные и широковещательные, ноздреватые и громкие, они производили на меня почти комическое впечатление полным несоответствием очень бедного содержания с крайне пышной формой.
►(Г.В. Плеханов. В Амстердаме (Мысли и заметки). – Собр. соч., XVI, 331.)
Нечего и говорить, что я отнюдь не отвечаю за слог «выдающегося теоретика синдикализма». Правда, его собственная ответственность за слог только что сделанной мною выписки тоже должна быть признана ограниченной: я перевожу с французского перевода его итальянского сочиненьица. Но мысли, высказанные в приведенных мною отрывках, таковы, что на каком бы языке ни выражался человек, их высказывающий, к нему все-таки нельзя отнестись иначе, как с юмором. Покойный Г.И. Успенский заметил в одной из своих немногочисленных критических статей, что существует порода людей, которая никогда и ни при каких обстоятельствах не выражается просто. Человек, принадлежащий к такой породе, не скажет: «кирпич упал на землю», а непременно выразится по-ученому: «под влиянием силы тяжести, данная масса материи приблизилась к центру земли на такое-то расстояние» и т.д. По выражению Г.И. Успенского, люди этой породы стараются «думать басом», подобно тому, как стараются говорить басом иные школьники, желающие показаться «большими». Арт. Лабриола всегда «думает басом» и оттого кажется «большим» г-ну Луначарскому. Его искусственный бас гудит на протяжении всей книги; гудит он и в цитируемой теперь статье и, между прочим, там, где речь идет о посылках, свойственных одновременно и реформизму и синдикализму. И чем ниже этот искусственный бас, тем более восхищается им Арт. Лабриола. Беда только в том, что даже самый низкий «бас» не способен наполнить дельным содержанием пустое место.
►(Г.В. Плеханов. Артуро Лабриола. – Собр. соч., XVI, 31.)
1) Слово «социализм» впервые появилось в английской и французской литературе в 30-х гг. XIX в. Автор статьи «Socialism» в «Encyclopaedia Britannica» (vol. XXII, р. 205) утверждает, что оно обязано своим происхождением возникшей в 1835 г. в Англии «Association of all classes of all Nations». С другой стороны Пьер Леру доказывает, что оно было употреблено в первый раз им в статье «De l’individualisme et du socialisme», появившейся в 1834 г. (см. Oeuvres de Pierre Leroux, t. I, 1850, p. 276, примечание). Но надо заметить, что в названной статье слово это употребляется у Пьера Леру лишь в смысле «преувеличения идеи ассоциации». Несколько позже оно стало обозначать всякое стремление переделать общественный строй с целью поднять благосостояние низшего класса и обеспечить социальный мир. Ввиду этой крайней неопределенности его значения ему часто противопоставляли коммунизм, как стремление, направленное к гораздо более определенной цели установления общественного равенства посредством обращения средств производства, а иногда также и предметов потребления в общественную собственность. В настоящее время слово «социализм» почти заменило собою слово «коммунизм»; зато оно утратило свою первоначальную расплывчатость. Его нынешний смысл ближе к первоначальному смыслу слова «коммунизм».
►(Г.В. Плеханов. Французский утопический социализм XIX века. – Собр. соч., XVIII, 86 – 87, примеч. // III, 521, примеч.)
…В чем же заключается та отличительная черта, присутствие которой в данной социалистической системе сообщает ей утопический характер, независимо от ее более или менее достойных внимания и одобрения частностей? Вопрос этот тем более уместен здесь, что при недостаточном знакомстве с предметом можно вообразить, будто слова «утопический», «утопическая» не имеют точного теоретического смысла, а применение к данному плану или системе означает простое неодобрение. В самом деле, слово «утопия» было известно французским социалистам-утопистам, и, когда один из них, скажем, Фурье, хотел выразить неудовольствие, вызвавшееся в нем известными сторонами какой-нибудь другой социалистической школы, например сен-симонистской, он называет ее, между прочим, утопической. Конечно, кто провозглашал данную систему утопической, тот тем самым провозглашал ее неосуществимой. Но ни один социал-утопист не имел ясного представления о том критерии, с помощью которого можно было судить об осуществимости данной системы. Вот почему слово «утопия» имело под пером социалистов-утопистов лишь полемическое значение. В настоящее время этот предмет представляется в другом виде.
►(Там же, XVIII, 124 // III, 558.)
…Мы должны относиться к либералам как к возможным союзникам, а тон у Вас, надо сознаться, совсем не союзнический. Смягчите его, голубчик; статья сама по себе прекрасная, и было бы жалко, если бы производимое ею впечатление было отчасти испорчено некоторыми слишком резкими выражениями по адресу либерализма. Вы говорите как враг, а надо говорить как союзник (хотя бы только в возможности). Нельзя также прямо сказать: мы хотим, чтобы либералы оказывали нам услуги. Мы, действительно, очень хотим этого. Но у вас это слишком прямо выражено (я даже приписал: «так говорить нельзя»). Надо выражаться дипломатичнее. Идеалистический словарь очень богат нужными здесь дипломатическими словами. Обратитесь к нему.