О процессе цивилизации [Социогенетические и психогенетические исследования. Том II]

Нет общества без канализации индивидуальных влечений и аффектов, без какого-то регулирования индивидуального поведения. Такое регулирование невозможно без принуждения, без того обстоятельства, что одни люди вызывают определенный страх у других. Не стоит обманываться: неизбежным и неискоренимым является процесс порождения и воспроизводства страхов, исходящих от других людей, причем страхи эти неустранимы при любой форме совместной жизни, в случае любых стремлений и действий, идет ли речь о работе, дружеском общении или любовных играх. Не следует только предаваться иллюзиям, будто предписания и страхи, задающие поведение человека сегодня, соответствуют вечным «целям» человеческого сосуществования, словно наш мир обладает именно теми стимулами и страхами, которые создают гармоничное равновесие устремлений множества индивидов, а потому необходимы для продления общественной жизни. Наши кодексы, наши предписания относительно поведения настолько же противоречивы и полны диспропорций, как наши формы сосуществования, как строение нашего общества. Формы принуждения, которым подвергается индивида, равно как и страхи, им соответствующие, по своему характеру, силе и структуре в целом определяются специфической сетью взаимодействий нашего общества, уровнем дифференциации и колоссальным напряжением, пронизывающим все общество.

Выше мы говорили о тех опасностях, в условиях которых мы живем, о тех принудительных связях, что придают направление этим угрозам. Не столько простое принуждение к совместной работе, сколько подобные опасности вызывают у индивида постоянную тревогу. Противоречия между государствами, принудительная сила, присущая механизму конкуренции, борьба за превосходство, ведущаяся на огромных пространствах, находят свое выражение в ограничениях и лишениях, требуемых от индивида. Они давят на индивида, принуждая его ко все большим затратам труда, вызывая у него все более глубокое чувство незащищенности. Нужда, беспокойство, трудовые тяготы, прямая угроза жизни — все это порождает страх. Подобные противоречия мы находим в любых государственных образованиях. С одной стороны, не подлежащая регулированию свободная конкуренция между представителями одного социального слоя, с другой стороны, противоречия между различными слоями и группами, в равной степени вызывают беспокойство индивида, находя свое выражение в неких запретах и ограничениях. Они вызывают и специфическую тревогу: индивиды боятся потерять работу, страшатся зависимости от сильнейшего, голода и нищеты — эти страхи преобладают в низших слоях. В средних и высших слоях такую же роль играют страх перед социальным падением, потерей или уменьшением собственности, утратой независимости или высокого престижа. Именно страхи перед утратой социальных отличий, унаследованного или обретенного престижа — доныне играли решающую роль в формировании господствующего кодекса поведения[196]. Именно они в большей мере становились из внешних внутренними — в значительно большей мере, чем страхи перед нищетой, голодом или непосредственной физической опасностью. Подобные страхи, свойственные высшим и средним слоям, упрочивались и, в соответствии со способом воспитания, становились у представителей этих слоев внутренними страхами, начиная действовать автоматически, уже без контроля со стороны других людей и выступая как давление со стороны «Сверх-Я». С малых лет ребенка окружает непрестанная забота отца и матери о том, чтобы он усвоил стандарт поведения своего слоя или поднялся до стандарта более высокого слоя: он должен сохранить или даже повысить престиж семейства, он будет вести «борьбу на выбывание» в рамках собственного слоя. Страхи такого рода касаются представителей не столько высшего, сколько среднего, поднимающегося вверх слоя; тут они играют огромную роль в регулировании поведения ребенка, в определении тех запретов, что на него налагаются. У самих родителей они лишь отчасти осознаются, отчасти же действуют автоматически; поэтому данные страхи передаются ребенку не только словами, но и жестами. Эти внутренние страхи держат в неких границах поведение и чувства подрастающего индивида, задают стандарт стыда и чувствительности; хочет он того или нет, они навязывают ему определенные манеры, формируют его речь. Даже предписания, касающиеся половой жизни, и те автоматически возникающие страхи, которые ее сегодня окружают, происходят не только из элементарной необходимости как-то регулировать и балансировать желания множества сосуществующих людей; в немалой части их происхождение объясняется высоким уровнем давления, испытываемого высшими и в особенности средними слоями современного общества. Здесь мы также обнаруживаем страх перед утратой собственности и высокого престижа, перед социальной деградацией, уменьшением шансов в суровой конкурентной борьбе. С ранних лет родители и воспитатели начинают воздействовать на ребенка, формируя его в соответствующем направлении. Конечно, иной раз именно принуждение со стороны родителей и вызванные ими слепые страхи ведут к противоположному результату, поскольку подобные автоматически действующие механизмы могут препятствовать успешной борьбе за сохранение высокого социального престижа. Но какими бы ни были итоги дрессировки, всякий раз мы видим, что жесты, запреты и страхи родителей являются проекциями социальных противоречий. В поведении родителей по отношению к ребенку непосредственно выражается наследственный характер монопольных шансов и социального престижа. Даже если ребенок ничего не знает обо всех этих противоречиях и о напряженности, характеризующей сеть человеческих отношений, он на себе ощущает угрозы престижу и унаследованной монополии.

196

См. выше, с. 259 сл., 267 сл., 270–272, 292 сл., а также «Проект теории цивилизации», VI. Ср. также: Parsons E.С. Fear and Conventionality. Там говорится (р. XIII): «Conventionality rests upon an apprehensive state of mind…» («Конвенции покоятся на тревожных состояниях сознания…». — А.Р.), а также (p. 73): «Table manners are, I suppose, one of our most marked class distinctios» («Манеры поведения за столом, как мне кажется, выступают как наши наиболее отчетливые классовые различия». — А.Р.). Парсонс приводит слова из работы У. Джеймса (James W. Principles of Psychology. N.Y., 1890. P.121): «Habit is the enormous fly-wheel of society, its most precious conservative agent. It alone is what keeps us all within the bounds of ordinance, and saves the children of fortune from the envious uprisings of the poor. It alone prevents the hardest and most repulsive walks of life from being deserted by those brought up to tread therein». («Привычка — это огромное маховое колесо общества, она представляет собой самый ценный консервативный фактор. Только она удерживает всех нас в пределах порядка, спасая детей фортуны от завистливых бунтов бедноты. Она одна мешает тому, что не дезертируют вовлеченные на самые трудные и отвратительные жизненные пути». — А.Р.).

Общий вопрос, которому было посвящено данное исследование, уже долгое время рассматривается в американской социологии. См., например, у Самнера (Sumner W.G. Folkways. Boston, 1907. P. 418): «When, therefore, the ethnographers apply condemnatory or depreciatory adjectives to the people whom they study, they beg the most important question which we want to invesigate: that is, what are standards, codes, and ideas of chastity, decency, propriety, modesty etc. and whence do they arise? The ethnographical facts contain the answer to this question, but in order to reach it we want a colorless report of the facts». («Поэтому, когда этнографы применяют осуждающие и умаляющие прилагательные к изучаемым ими народам, они считают заранее решенным тот самый вопрос, который заслуживает нашего изучения: каковы стандарты, коды, идеи целомудрия, приличия, собственности, скромности и т. д. и откуда они взялись? Факты этнографии содержат ответ на этот вопрос, но чтобы его достигнуть, нам требуется лишенный прикрас отчет о фактах». — А.Р.) Вряд ли следует специально оговаривать то, что сказанное Самнером относится к исследованию не только чужих и более простых обществ, но и нашего собственного общества во всей его истории.

Стоявшая перед нашим собственным исследованием проблема в работах последних десятилетий была четче всего сформулирована Джаддом (Judd Ch. H. The Psychology of Social Institutions. N.Y., 1926. P. 276) — это следует признать, даже если нами был избран иной путь к ее решению: «This chapter will aim to prove that the types of personal emotions which are known to be civilized men are products of an evolution in which emotions have taken a new direction… The instruments and means of this adaptation are the institutions, some of which have been described in foregoing chapters. Each institution as it has become established has developed in all individuals who come under its influence a mode of behavior and emotional attitude which conform to the institution. The new mode of behavior and the new emotional attitude could not have been perfected until the institution itself was created. The effort of individuals to adapt themselves to institutional demands results in what may be properly described as a wholly new group of pleasures and displeasures». («Данная глава имеет своей целью показать, что известные цивилизованному человеку типы личностных эмоций являются порождением эволюции, по ходу которой эмоции принимали новое направление… Инструментами и средствами такой адаптации выступают институты, часть которых была описана в предшествующих главах. Каждый институт с момента своего установления развивал в подпадавших под его влияние индивидах соответствующие данному институту способ поведения и эмоциональную установку. Новый способ поведения и новая эмоциональная установка не могли быть усовершенствованы до того, как был создан сам институт.

Усилия индивидов, направленные на приспособление к институциональным требованиям, ведут к тому, что можно описать как совершенно новую группу удовольствий и неудовольствий». — А.Р.).