Барин такие звуки слагал в своей памяти и умел воспроизводить довольно точно.
Одна беда, когда сей любитель гордыни, надирался в ближайшем кабаке, то имел привычку подозвать слугу и продемонстрировать что‑нибудь из своего арсенала гордых звуков.
Обычно, он приобнимал слугу за талию и говорил:
— Эй! Человек! Это звучит гордо! — а затем воспроизводил очередной гордый звук.
И невдомек барину было, что его пьяные излияния внимательно слушает мальчик–посыльный Алеша Пешков.
Краткость — сестра таланта
Павел Антонович Апчохов гулял уже второй день. То, трезвея, то снова теряя рассудок от водки, он переходил из кабака в кабак.
В одном из питейных заведений он вдруг остановился, пораженный неслыханной красоты звуками скрипки.
Играл молодой чернявый парень. Скрипка пела, брала за живое, вкрадывалась в самое нутро и бередила звуками душу.
Апчохов залился слезами, вспомнив горемычное свое житье. А когда музыка умолкла, он поспешно подбежал к скрипачу и заказал ему и себе по штофу водки.
Павел Антонович обнимал скрипача, лобызал его мокрыми губами, да приговаривал:
— Ну ты, братец, талант! Вот те крест, талант! Не сойти мне с этого места, ежели лгу!
— Да полноте вам. У нас вся семья такая! Да вот хоть матушка моя, хоть батюшка, да хоть и сестрица…
К ним подошла и, молча, поклонилась зардевшаяся от смущения девица лет шестнадцати. Она что-то шепнула брату на ухо и упорхнула восвояси.
— Ух ты, кроткая какая! — умилился Апчохов, пьяно икая — Ик! Прямо кроткость!
— Тогда уж не кротокость, а краткость! — сострил скрипач — В ней всего два аршина росту-то!
— А где живет она? У батюшки с матушкой? Дай адресок, будь человеком! — внезапно оживился Павел Антонович и с поразительной для пьяного ловкостью извлек откуда-то засаленную записную книжицу и огрызок карандаша, — Я щас прям тут и запишу…
Апчохов начал что-то записывать…
— Ишь чего захотели! — засмеялся скрипач — Так я вам и сказал… Это ж сестрица моя родная! Понимать надо!
— Ну, скажи адрес!
— Нипочем не скажу!
Пьяная беседа продолжалась…
А наутро Апчохов все никак не мог вспомнить, что же означает фраза в его записной книжке, явно сделанная его собственной дрожащей рукой: «Краткость — сестра таланта…»
Дальше фраза обрывалась…
А все-таки она вертится!
Один барин решил у себя в деревне с суевериями бороться. Для пресечения вредных верований он самолично поломал и заколотил мельницу, почитаемую в народе чёртовой.
Мельник поначалу боялся барина, а потом потихоньку мельницу отремонтировал и стал принимать заказы от окрестных селян. Правда тайком, ночью.
“А все-таки она вертится!” — таинственным шёпотом сообщал он мужикам.
Аппетит приходит во время еды
В тяжкие годы гражданской войны Иван Спиридонович Крюкин решил подобрать себе революционное имя. Придумал именоваться в честь лозунга, прочитанного когда-то на маёвке.
Лозунг гласил: “Антанту презренную победит единый третий интернационал, товарищи!” — сокращенно АППЕТИТ.
Особенно прославился этот неутомимый боец революции в операциях по продразверстке. Врывался в избы к мироедам прямо во время ихней кулацкой трапезы.
“Аппетит приходит во время еды!” — одобрительно отзывались о его деяниях товарищи по партии.
Попал пальцем в небо
Один пожилой гражданин очень мечтал в небо попасть, хотя летать на самолетах очень боялся.
Однако так велика была его страсть, что когда у него по какой-то причине ампутировали палец, он выпросил у врачей сей престарелый перст и тайком подкинул в космический корабль.
(А надо вам сказать, что работал сей гражданин на Байконуре ночным сторожем).
Космический корабль отправился в полет, а наш знакомец с тех пор любил говаривать с гордостью: “Вот! Попал пальцем в небо!”
И на кой они мне сдались?
Однажды Наполеон воевал с Германией. Много побед одержал. Шел как-то со своей армией мимо реки Одер, видит — крепость стоит. Кюстрин называется.
Защитники оной так перепугались, что тут же вывесили белый флаг. Крепость капитулировала по первому требованию с 4 тысячами прекрасно вооруженного гарнизона.
— И на кой они мне сдались? — недоумевал Бонапарт.
Собака на сене
Афанасий Петрович Кукин эмигрировал в Париж в самом начале смутного времени, когда первые баррикады еще были в диковинку на улицах патриархальной Москвы.