По скопившейся толпе студентов пробежал приглушенный шепот. Все с непониманием разглядывали странный декрет Министерства, обсуждая возможные последствия.
— Я читал об этом в утреннем выпуске «Ежедневного пророка», — шепнул один из учеников стоящему рядом сокурснику. — Генеральный инспектор будет следить за порядком в Хогвартсе.
— Иными словами вмешиваться в дела школы, — хмыкнула девушка-гриффиндорка позади них.
Не трудно было догадаться, что учреждение новой должности в школе мало кого оставит равнодушным, разбив ее обитателей на два лагеря. Кто-то будет против такого нововведения, но обязательно найдутся и те, кто эту идею непременно поддержит.
— Не вмешиваться, дорогая, — раздался за спиной девушки лилейный голосок, — а наводить порядок. Уровень образования и дисциплины в школе давно вызывает опасения. Пришло время привести всё в надлежащий вид.
Долорес с улыбкой наблюдала за растерянными лицами учеников. Они еще не знают, не понимают, что это лишь первый шаг. Скоро жизнь в Хогвартсе изменится до неузнаваемости. Постепенно она оплетет школу паутиной жестких правил и строгой дисциплины, затем избавится от неугодных лиц (список оказался не так велик, но всё равно потрудиться придется), и, в конце концов, займет кресло директора. План был ясен, продуман и, главное, по мнению Долорес, вполне осуществим. Дамблдор ничего не сможет сделать. Никто из них не сможет. Ведь она всегда добивается цели. Пусть не сразу, но медленными незаметными шажками она уверенно прокладывает себе путь, усыпляя бдительность милой улыбкой, наивным взглядом. За долгие годы она научилась получать выгоду из любой ситуации, в которой оказывалась.
Она не хотела отправляться в Хогвартс, это было желание исключительно Корнелиуса, помешавшегося на тайных заговорах против него. Он слишком любит власть, и теперь страх потерять ее сводит его с ума. Что ж, она его понимает. Возможно как никто другой. Поэтому и согласилась. Быть заместителем министра почетно, но ведь можно достичь большего — получить место директора Хогвартса, сместив самого Альбуса Дамблдора. Разве не заманчивая перспектива? Сил у нее хватит, в этом Долорес не сомневалась.
Сомневалась она в другом. Она не ожидала, что встретиться со своим прошлым окажется настолько больно. Но ведь она любит боль. Она столько лет истязала себя воспоминаниями, позволяя им словно яд растекаться по венам. И вот теперь они столкнулись лицом к лицу, и к своему собственному удивлению Долорес вдруг вновь почувствовала себя маленькой девочкой, у которой сердце в груди замирало при одном лишь звуке тонких каблуков по каменному полу. Минерве достаточно было лишь один раз посмотреть своим холодным строгим взглядом, и буря эмоций, самых разнообразных — от сладкого вожделения до жгучей ненависти обрушились на Долорес словно лавина.
Она ненавидела ее. Она никого так не хотела, как ее.
По телу пробежала неясная дрожь, и Долорес скорее почувствовала, чем увидела. Взгляд. Хмурый, пронизывающий, словно пытающийся пробиться сквозь розовую броню ее мантии. Брови нахмурены, крылья носа чуть трепещут, отчего создается впечатление, словно это трепещут кошачьи вибриссы. Стоит в тени статуи позади своих учеников, прямая, напряженная, руки сложены на груди, и видно, как длинные изящные пальцы с силой вцепились в рукав изумрудной мантии.
Губы Долорес сами собой сложились в победную улыбку. Пусть знает, что власти ее любимого Дамблдора скоро придет конец. И когда это произойдет, ей придется подчиниться. Минерва МакГонагалл, гордая, несгибаемая, высокомерная, наконец, склонится перед своей бывшей ученицей. Мерлин, как же Долорес ждет этого момента. Уронить надменную сучку на колени. Сломить. Унизить. Она столько лет ждала шанса отомстить. И сейчас они обе, глядя друг другу в глаза сквозь мельтешащие головы студентов, это понимают.
И вдруг что-то происходит. Взгляд Минервы меняется, становится как будто мягче, внимательнее, и в нем появляется жалость, глубокая, затаенная. Такую прячут как можно дальше, заваливая сверху всевозможными отговорками, причинами и прочей ерундой, которую люди привыкли называть оправданиями. Запереть на ключ, а ключ выбросить. Только нет гарантии, что она не просочится сквозь швы старых ран, и не блеснет крошечной искоркой в глубине зеленых глаз.
«Так значит, я была ошибкой?»
Крик все еще стоит в ушах, заглушая другие звуки. И волна жгучей ярости захлестывает, разрывая изнутри. Жалеет. Значит, ей жаль?! Интересно, что именно?
Думать, что она жалеет о прошлом, было бессмысленно. Не такой была Минерва МакГонагалл. Четкая, правильная, прямая. Никаких сожалений, лишь гордо вздернутый подбородок и бесконечная уверенность в правильности собственных решений.
И уж тем более ей не жаль молодую девушку, влюбленную в нее до беспамятства, и совершенно не знающую, что с этим делать.
Вероятно жалеет своих ненаглядных учеников, уже догадываясь, какие перспективы их ждут. Может, стоит учредить специальную медаль за умение жалеть своих студентов? Этакая премия милосердия. Вручается главной курице-наседке Хогвартса.
Как же она всё это ненавидит: надоедливых детей, Хогвартс, эти зеленые глаза, за то, что не глядят на нее с привычным холодком, впиваясь в мозг ледяными иглами. Долорес это помогало держать себя в руках, не забывать о ненависти, что она взращивала в себе все эти годы. А сейчас лишь от намека на ласку колени вдруг стали ватными, едва держат. И во всем теле непривычная слабость. Хочется осесть на пол, прямо тут, на глазах у половины школы, и разрыдаться. И что бы мягкие женские руки, такие родные и знакомые, обняли за плечи, покачивая в своих объятиях, словно маленького ребенка. Ведь она и есть ребенок. Стареющий ребенок, который не может забыть.
Хогвартс, 1968 год.
Она никогда не любила свою мать. Как можно любить никчемное создание, способное лишь создавать видимость материнской любви, и то насквозь фальшивой? Долорес никогда не понимала, почему Эллен так к ней относится. Приступы навязчивой привязанности то и дело сменялись едва ли не откровенной ненавистью. Словно внутри ее матери жили две совершенно разные женщины, и Долорес не любила ни одну из них. Она их боялась.
Одна готова была исполнить любой ее каприз, наряжала в красивые платья, водила в магловское кино и покупала вкуснейшее клубничное мороженое. В такие дни Эллен не отходила от дочери ни на шаг, кудахча над ней, словно курица над любимым цыпленком. Столь чрезмерная забота утомляла, хотелось сбежать куда-нибудь далеко-далеко. Но куда ей было бежать? И Долорес терпела, через силу улыбаясь и принимая материнское внимание с наигранной благодарностью. Но в этом был и свой плюс — Долорес научилась притворяться, скрывая истинные эмоции.
Когда же периоды «материнской любви» заканчивались, наступали темные дни в жизни девушки. Большую часть времени Эллен прибывала в состоянии агрессии, срываясь на дочь по любому малейшему поводу: громко рассмеялась, поставила не туда чашку, некрасиво повязала шарфик. Казалось, Долорес априори виновата во всех бедах, что постигли их семью. Всё чаще в репликах матери проскальзывало сожаление о браке с магом.
И Долорес понимала, это был лишь вопрос времени, когда Эллен, наконец, найдет в себе смелость открыто признать — ее место с другими отбросами мира, именуемыми маглами. Всё, на что они годятся, это прислуживать волшебникам. Совсем как домовые эльфы, только симпатичнее. Впрочем, не все маглы красивы. Эллен была красавицей, когда выходила замуж. Но время оказалось к ней беспощадно. Она еще пыталась молодиться при помощи косметики и платьев, больше подходивших юным девушкам, чем зрелым женщинам, но время упорно не желало замедлять свой бег, и постепенно она увядала, копя злость на волшебников и в особенности на собственную дочь за молодость и магическую силу, способную эту самую молодость продлить.