которую люблю, я не намерен говорить в таком тоне.
— Я знаю, что ты — зилот, что ты — сикарий; всё это я
выяснила уже давно, поэтому мне интересно, кем был твой дед
и что его связывало с моей прабабкой. Ты ведь знаешь, что
прадед казнил её по подозрению в измене?
— Так же, как твоего деда, его брата и их сводного брата
Антипатра, на что даже Август сказал: «Лучше быть свиньёй
Ирода, чем его сыном».
— Милый, прошу не забывать, что я всё-таки царица.
— Если бы я знал это изначально, как ты думаешь, были
бы мы вместе?
— Ну хорошо, хорошо! Расскажи же мне всё-таки, что ты
знаешь?
Марк молчал, раздумывая, а думать было о чём. Она всё
знала о нём — это ясно, — учитывая интерес к нему и её
возможности, но не проявила враждебных к нему действий —
исходя из каких соображений? Страсть — это понятно, но до
каких пределов? Когда ей всё это надоест, она просто выбросит
его из своей жизни в угоду политическим ли, меркантильным
ли интересам; он уже сейчас понимал всё это, подготовленный
бессонными ночами раздумий, подозрений и сомнений. Ему
просто не оставалось ничего другого, как положиться на волю
случая, в надежде на то, что её возможности ограниченны, а её
интерес к зилотам ограничен интересом к нему, да и история
его семьи вряд ли послужит основанием для преследования его
и его детей, а также друзей. Марк укорял себя в таких мыслях,
искренне уверенный в своих и её чувствах, а уверенность была
полная; он знал, он чувствовал, что она любила его, любила...
Он знал.
— После того как твой прадед Ирод Первый, идумея- нин
по происхождению, а не твой прапрапрадед Гиркан или брат
твоей прабабки, Аристовул, законные наследники престола,
последние из Маккавеев, стараниями Антония и Августа был
назначен царём Иудеи, прапрабабка твоя Александра,
вынужденная, скрепя сердце, выдать за него замуж Мариамму,
всё-таки не теряла надежды когда-нибудь возвести на престол
своего сына Аристовула. Поэтому ещё при его жизни имела
связи с патриотами, воевавшими ранее в войсках её дяди и
свёкра, Аристовула, и в войсках её мужа, Александра, твоего
прапрадеда.
— Но как же это было возможно при подозрительности
Ирода?
— Всё же это было. Однажды на такой встрече
присутствовала Мариамма, и там же был мой дед Александр.
Как уж там всё произошло и сколько продолжалась их связь —
я не знаю, но только однажды, как рассказывал мне отец, он
случайно оказался свидетелем их встречи и невольно слышал
сцену неистовой ревности Мариаммы, плач и жалобы на свою
судьбу, проклятия в адрес мужа, неимоверную нежность и
безудержные ласки возлюбленных. Вот тогда она и подарила
деду этот перстень со словами: «Положи меня, как печать на
сердце твоё, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как
смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность!»
— Так, может статься, мы с тобой родственники?
— Вряд ли, поскольку, как я думаю, они встречались уже
после смерти Аристовула, брата Мариаммы, которого...
— ... которого прадед утопил в пруду.
— Безусловно, я не знаю, все ли дети Мариаммы тогда уже
родились.
— Как всё повторяется, — задумчиво проговорила она. —
Твой дед и моя прабабка, а вот теперь — мы с тобой.
Они встречались почти два месяца, но уже не так часто,
поскольку Марк не мог игнорировать дела движения, всё более
связанные с восстанием, а в такие дни Вереника присылала
рабыню Роксану условиться о встрече. И вот, однажды,
незадолго до штурма Мосады, Роксана пришла днём,
посланная Вереникой. Марк ждал её прихода, но не ожидал
того, что произошло: она, обычно сдержанная и конкретная в
разговоре, вдруг упала перед ним на колени, обняв его ноги, и
прерывистым голосом объяснилась ему в своей любви, словно
в истерике, растрепав свои волосы, вся в слезах; но когда
оторопевший Марк уже был готов остановить её объяснения,
то вдруг услышал, что Вереника сожительствует со своим
братом Агриппой, и был подавлен и разбит. Роксана, поняв его
состояние, быстро взяла себя в руки, вниманием и ласковым
обращение помогла ему справиться с этим известием, которое
он воспринял потом как неизбежность, поскольку знал, что эта
связь не может быть продолжительной, но, растерянный, не
сразу пришёл в себя, а ухватившись за признание Роксаны, как
утопающий за соломинку, не отверг его и этим приглушил боль
случившегося.
Она приходила ещё дважды, и Марк, полный сострадания,
не отказывал ей в ласке. Рабыня скрывала от Верени- ки, что
сикарий в городе, а Марк не был против этого, так как
понимал, что не может ждать да уже и не ждёт встречи с ней;
единственное, чего он хотел, — это выкупить Роксану у
царицы. Та лишь горько улыбалась в ответ на эти надежды и
была абсолютно права, так как хозяйку вряд ли интересовали
деньги, какие она могла получить за рабыню, но у неё были
свои виды на такого рода невольниц, специально
содержавшихся ею для особых случаев, ибо они были
девственницами и предлагались иногда для избранных гостей,
после чего их отдавали охранникам царицы. Роксана сказала
ему как нечто окончательное:
— Я счастлива, что отдалась тебе, любимому, потому что в
другом случае меня ждала бы худшая участь и в конце концов
то же самое — охранники царицы. Кроме того, я не хуже её,
раз нравлюсь тебе.
Обстановка в городе тем временем осложнялась
стараниями противников восстания, поддерживаемых царём
Агриппой, выславшим в столицу отряд конников из
нескольких тысяч человек. Отрад занял по своём прибытии
Верхний город при поддержке первосвященников, знатных
людей и их клиентов. Нижний же город и Храм находились в
руках зилотов и поддерживающей их части населения. Между
лагерями началась настоящая война, медлить было нельзя,
поэтому Марк отправил донесение в Мосаду о состоянии дел в
городе, где кровавые стычки продолжались ещё несколько дней
до прибытия сикариев, вошедших в город незаметно, не
привлекая внимания. Некоторая часть отряда осталась в
крепости в качестве гарнизона, удерживая её как опорный
пункт движения и как возможное убежище, на крайний случай.
Отряд же, вошедший в город, был невелик. Сикарии в качестве
фракции зилотов не ставили целью отделение от движения,
наоборот, они являлись радикальной его частью, поэтому их
состав не был значительным, а стабильным в мирное время
оставалось лишь небольшое ядро убеждённых бойцов; однако
с началом восстания была произведена вербовка сторонников,
вооружённых и обученных по мере возможности в Мосаде. С
приходом отряда нападения на Верхний город усилились, и
исход дела был решён в пользу восставших благодаря участию
в штурме решительных и мужественных сикариев: царский
отряд не выдержал натиска и отступил в один из дворцов
Верхнего города, где и заперся вместе с частью покорившихся
властям людей и знати. С взятием Верхнего города начались
пожары, в которых были сожжены несколько дворцов, дом
первосвященника Анания и здание архива с находившимися
там долговыми документами, что было в интересах городской
бедноты, закабалённой властью и состоятельными
соотечественниками, и это говорило об изменении характера
восстания: оно переходило в революцию.
Авторитет Менахема после взятия Верхнего города возрос,
и дальнейшую осаду дворцов, где находились конники
Агриппы и римские воины, возглавил практически он, что не
всех устраивало в руководстве кананитов, как не все были
довольны пожарами в Верхнем городе. Эти разногласия