Шеремет встал, когда услышал, а скорее даже почувствовал приближение бабы Нади. Он встал, выпрямился, но потом опустил голову.
— Здравствуй Шеремет, — поздоровалась баба Надя, мельком взглянув на лежащего, на Камне Серёгу. — Что с парнем учинил?
— Здравствуй, Надя. — Шеремет подошёл к Камню и провёл над ним рукой. — Парень, твой, застрял. Не вертается обратно и всё, уж и не знаю что делать.
— А что делал? — баба Надя подошла к Камню, брови её сошлись на переносице.
— Да, как обычно…. Парень выпил из бутылки с домовятой винным, я его на Камень отнёс до полуночи, а к рассвету он должен был оклематься, натерпевшись страху и больше не пить. Ты ж его за этим сюда посылала?
— За этим, — кивнула баба Надя. — Только ты что же, как всех его лечить удумал? Я же ясно сказала — парень с даром. Тебе кот что сказал?
— Как что? Сказал, что парень пьяница, нужно отвадить от вина. Всё. — Шеремет развёл руками. А про дар я от тебя слышу, кот ни полслова не сказал.
Шеремет замолчал, потом хлопнул себя по лбу ладонью.
— Вот пень я старый! Вот дуб! Как же я… Всё как в тумане! Помнится что вроде как говорил… или не говорил?
— А ты, что ж, его сам не почуял? — Баба Надя присела подле Камня. — И где эта котья морда?
— Не знаю, — пожал плечами Шеремет, — в доме был. Ты мне лучше скажи, что делать-то?
— А что делать? Ты знаешь, где он сейчас? Во-о-т, и я не знаю. А то, что его оттуда можно и не выдернуть, я знаю точно. Видишь, как тело поблёкло? То-то же. Эх, Шеремет, Шеремет, натворил ты дел. Парень ведь потомок Савости-Шатуна, единственный. Я ведь его дар не сразу рассмотрела. Он всё в спортзал ходил, железки там поднимал, вот они то и гасили его ауру, а потом пить начал. Я бы и не распознала, если бы он пить не начал, да поздно стало. Учить его поздно, задубел он и телом и разумом, думала деток его хоть раскроем. А он ни женится, не хотел, и пить не бросал. Вот я его к тебе и послала, думала, отвадишь от вина, а уж потом к девке вон, к твоей сосватаем. — Бабка Надя кивнула на Марину, а та сразу покраснела. — А ты Шеремет упустил парня. Как же ты дар-то не распознал?
Шеремет лишь пожал плечами.
— Видать на свалку пора, — сказал он.
— Какая свалка, Шеремет? Тебе сколько лет, а? На тебе ещё пахать можно! Ты на склероз не списывай, у ведунов его не бывает! Гордыня тебя губить начинает! Ишь, от людей в лес жить ушёл! Практикуешь как шарлатан последний! Молод ты ещё скитоваться! Тыщи лет не прожил, а уже особняком жить от людей собрался! Рано в отшельники записываешься! Э-йе-х! Шеремет, Шеремет!
Старушка сидела возле камня и смотрела на Серёгу, думая о чём-то своём. Шеремет переминался с ноги на ногу и не знал, куда деть руки. Одна Марина смотрела на Серёгу и когда на его одежде стали проступать тёмные пятна, а лицо покрылось брызгами красного, похожего на кровь, девушка вздрогнула и вскрикнула. Баба Надя и Шеремет тут же вскинули головы, а потом перевели взгляды по направлению руки Марины, что показывала на тело Серёги.
— Что это?! — вскрикнула девушка и отступила на шаг. — Это кровь?
— Ты, что, крови боишься?! — бабка Надя вскочила. — А ну, быстро настелите мне подле Камня еловых веток! Быстро! Шевелись Шеремет! Девка, а ну, бегом за лапником!
Пока Шеремет и Марина набирали еловых веток, баба Надя склонилась над Серёгой и пристально смотрела на него. Вскоре вся одежда на Михаличеве пропиталась кровью, а на лице появилась рваная рана, что буквально обезобразила Серёгу, обнажив белые кости скулы и сломанную челюсть.
Серёге казалось, что он снова плывёт на надувном матрасе по глади водоёма. Только глаза открыть не мог, будто на них наложили тугую повязку, и она мешала поднять веки.
Холод, от которого тело нет-нет пробирал озноб, стылый холод, забравшийся в кости не давал пошевелиться, сковывая любое движение. А ещё голод, словно не ел целую вечность. И тишина, гнетущая и пугающая.
И вдруг голос, такой знакомый, ласковый и в то же время строгий, просит его двигаться, настаивает. Но как исполнить просьбу, даже приказ, если руки-ноги не двигаются, а сил не осталось, их все пожрал холод?
— Серёжа, сынок, плыви к берегу, — голос умолял, просил. — Плыви к берегу, не дай себя затянуть….
— Не мо-гу, — откликнулся Михаличев. — Не мо-гу! Мне хо-ло-дно! Я не могу поднять руки…. Мне очень холодно.
— Давай, сынок, плыви сюда! Ты можешь, ты сильный! Опусти руки в воду и плыви! У тебя получится…. — голос то приближался, то становился едва слышимым, словно тот, кто звал Серёгу, был очень далеко или слова сносил ветер. Но ветра не было. Был лишь холод.