— Вот видите, — произнесла она.
Я не могу поклясться, что она сказала «Вот видите, что вы наделали!», но смысл был именно таков. Мы все поникли от стыда. Мы Каким-то образом мы сбили несчастного Дункана с пути истинного: мы несли ответственность за его агонию и крах. Тогда Флип повернулась к мальчику по фамилии Клэпем. Прошло тридцать лет; я уже не помню точно, прочитала ли она стих из Библии по памяти, или же вынесла Библию, и сказала Клэпему его прочитать; в любом случае, был прочитан следующий стих:
«А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской».
Это было страшно. Дункан был одним из малых сих; мы его соблазнили; лучше было бы, если бы нам повесили мельничный жернов на шею и потопили нас во глубине морской.
— Ты об этом подумал, Клэпем — ты подумал, что это значит? — спросила Флип. Клэпем разрыдался, всхлипывая.
Другой мальчик, уже упоминавшийся Хардкэсл, был точно так же брошен в пучины стыда обвинением, что у него вокруг глаз — черные круги.
— Ты давно смотрел в зеркало, Хардкэсл? — спрашивала Флип. — Тебе не стыдно разгуливать с таким лицом? Ты думаешь, никто не знает, что означают черные круги вокруг мальчишеских глаз?
Опять на меня спустился груз вины и страха. А вокруг моих глаз видны черные круги? Через пару лет я понял, что это — симптом, по которому якобы можно определить онаниста. Но уже тогда, не зная этого, я принял то, что черные круги — непреложный знак порока, какого-то порока. И много раз, даже до того, как я понял, что это должно означать, я с тревогой смотрел в зеркало, боясь увидеть первые признаки ужасной стигмы, признания, которое тайный грешник пишет на собственном лице.
Ужасы рассеялись, или перестали быть постоянными, но это не повлияло на мои, если так можно выразиться, официальные убеждения. То, что говорилось про сумасшедший дом или могилу самоубийцы, все еще было правдой, но уже не пугало до полусмерти. Через несколько месяцев так случилось, что я опять увидел Кросса, зачинщика, которого выпороли и исключили. Кросс был одним из парий, ребенок родителей из низшего-среднего класса, из-за чего, среди всего прочего, Самбо с ним так жестоко обошелся. На следующий семестр после исключения, он перешел в Истборн-колледж, небольшую частную среднюю школу неподалеку, которую в школе Св. Киприана изо всех сил презирали, и считали «ненастоящей» средней школой. Туда перешло всего несколько ребят из школы Св. Киприана, и Самбо всегда упоминал о них с некоторой презрительной жалостью. Если ты ходишь в такую школу, то у тебя нет шансов: в лучшем случае тебе предстоит карьера клерка. Я считал Кросса человеком, который в тринадцать лет уже лишился всяческой надежды на сколь-либо достойное будущее. Физически, морально и социально он был кончен. Более того, я предполагал, что родители послали его в Истборн-колледж потому, что после позора его бы не приняла ни одна «хорошая» школа.
В следующем семестре, когда мы были на прогулке, мы прошли мимо Кросса. Он выглядел совершенно нормально. Он был красивый черноволосый мальчик крепкого телосложения. Я сразу же заметил, что он выглядел лучше, чем когда я его видел в последний раз — его лицо, ранее очень бледное, порозовело — и ему не было стыдно, когда он нас встретил. По-видимому, он не стыдился ни того, что был исключен, ни того, что ходил в Истборн-колледж. Если что-то и можно было извлечь из того, как он глядел на нас, проходивших мимо него, так это то, что он был рад вырваться на волю из школы Св. Киприана. Но встреча не произвела на меня должного впечатления. Я не сделал выводов из того, что Кросс, чье тело и душа были безнадежно искалечены, выглядел счастливым и здоровым. Я все еще верил в сексуальную мифологию, преподанную мне Самбо и Флип. Таинственные, страшные опасности оставались. Любое утро вокруг твоих глаз могли появиться черные круги, и ты узнавал, что ты тоже потерян. Но это уже не было важно. Такие противоречия легко уживаются в детском уме из-за детской живости. Ребенок принимает — как может быть иначе? — на слово все глупости, которые ему рассказывают старшие, но его юное тело и сладость окружающего мира говорят ему совсем иное. С адом, в который лет до четырнадцати я официально верил, было точно так же. Ад почти наверняка существовал, и живо прочитанная проповедь тебя могла напугать до истерики. Но истерика быстро прекращалась. Огонь, который тебя ожидал, был настоящим огнем, и от него будет так же больно, как когда ты обжигаешь палец, и навсегда, но большую часть времени он легко забывался.