После французской революции любое кровопролитное выступление, будь оно революционным или контрреволюционным, стали рассматривать как продолжение движения, начатого в 1789 году, - словно периоды затишья и реставрации были всего лишь передышками, в которые революционный поток уходил на глубину, откуда, собравшись с силами, вновь выплескивался на поверхность в 1830, 1832, 1848, 1851 и в 1871-м (если упоминать только наиболее важные даты XIX века). И сторонники, и противники революции каждый раз рассматривали эти события как прямые следствия событий 1789 года. И если верно, что, говоря словами Маркса, французская революция выступала в римских одеяниях, то столь же верно и что все последующие революции - до Октябрьской революции включительно - были сыграны по сценарию событий, ведших от 14 июля к 9 термидора и 18 брюмера, к датам, настолько запавшим в память французов, что они до сих пор прочно связывают их с падением Бастилии, смертью Робеспьера и восхождением Наполеона Бонапарта. В середине XIX века (Прудоном) был пущен в оборот термин перманентная революция, или, более выразительно, revolution en permanence, а вместе с ним - и идея, что "нет отдельных революций, но только одна и та же беспрерывная революция"[79].
Если таким новое метафорическое значение слова революция воспринимали те, кто сначала задумал, а затем и поставил ее на французской сцене, то еще более правдоподобно и убедительно оно было для тех, кто наблюдал за ее ходом как за спектаклем, со стороны. Но в этом спектакле - и это в первую очередь бросалось в глаза - ни одно из его действующих лиц не было способно контролировать ход событий; в результате спектакль стал развиваться по сценарию, имевшему мало общего (или вовсе не имевшему ничего общего) с первоначальными намерениями и целями людей, и теперь, если они хотели выжить, они должны были подчинить свою волю и поступки анонимной силе революции.
Конечно, сегодня все это звучит банально, и возможно, нам трудно примириться с мыслью, что в данном случае и не следовало ожидать ничего, кроме банальности. Но все же не стоит забывать об истории американской революции, которая разыгрывалась по иному, противоположному, сценарию, и в ходе которой были сильны настроения, что человек - хозяин своей судьбы, по крайней мере в сферах, касающихся политики, что позволит нам понять, какое влияние способно оказать зрелище бессилия человека перед лицом действий, которые он должен совершить. Шок разочарования, которое испытало поколение, пережившее роковые события в период с 1789 года и вплоть до реставрации Бурбонов, почти мгновенно превратился в чувство восхищения и преклонения перед историей. Там, где еще вчера, в счастливые времена Просвещения, между человеком и свободой его действий стояла только деспотическая власть монарха, появилась несравненно более могущественная сила - история и историческая необходимость, и от нее нельзя было избавиться, подняв восстание, или спастись бегством.
С точки зрения теории наиболее значимым последствием французской революции стало появление новой концепции истории в философии Гегеля. Идея Гегеля о том, что старый философский Абсолют раскрывает себя в сфере человеческой деятельности - то есть в практике, в той области человеческого опыта, которую философы единодушно отказывались считать источником абсолютных стандартов, - имела подлинно революционное значение. Моделью для нового откровения Абсолюта в историческом процессе служила французская революция, и причина, по которой посткантовская философия оказала столь значительное влияние на европейскую мысль XX столетия, особенно в странах, открытых революционному духу - России, Германии, Франции, - заключалась не в ее пресловутом идеализме, а напротив, в том, что она оставила сферу чистой спекуляции и попыталась построить философию, которая вбирала бы в себя новейший опыт своего времени и служила его концептуальным выражением. Тем не менее само концептуальное выражение было теоретическим в старом, исконном смысле слова "теория"; гегелевская философия хоть и вращалась вокруг действия и практики, все еще оставалась созерцательной. Обращенный в прошлое взгляд полагал, что все, что принадлежало сфере политики - дела, слова, события, - являлось исторической необходимостью; в результате "новый мир", о котором возвестили революции XVIII века, не получил, как заявлял еще Токвиль, "новую науку политики"[80], а вместо нее обрел философию истории - при этом и сама философия стремительно трансформировалась в философию истории, но сейчас об этом мы говорить не будем.
79
Цит. по статье Теодора Шидера (Schieder, Theodor. Das Problem der Revolution im 19. Jahrhundert / / Historishe Zeitschrift. Vol. 170, 1950).
80
См. авторское «Введение» к «Демократии в Америке»: «Совершенно новому обществу нужна и новая политическая наука». Токвиль, Алексис де. Демократия в Америке. - М.: «Весь мир», 2001. С. 4.