Верхи англиканского духовенства к веселянам относились с некоторой долей брезгливости, и, если притесняли, то больше для галочки, видя в методистах, очевидно, некий отстойник, куда прибиваются пропащие души из низов общества и вся полоумная накипь самой церкви. При жизни Уэсли так оно и было, ибо преподобный Джон принадлежал к той редкой разновидности улучшателей-идеалистов, которые надеются ненасильственно, личным примером исправить недостатки объекта улучшения, и не мыслил себя и своё детище вне лона англиканства. Увы, все мы смертны, скончался и Джон Уэсли. Спустя всего четыре года, в 1795-м, методистская церковь официально отпала от англиканства и сразу же принялась делиться на множество более мелких толков, что не мешало им вести столь же широкую миссионерскую работу, собирая обильную жатву в армии, на флоте и трущобах.
В России до революции существовали крохотные общины методистов в Прибалтике, но с приходом Советской власти ситуация изменилась. Одной рукой расстреливая православных священников, «Софья Власьевна» другою зазывала всевозможных сектантов ( Почитайте «Одноэтажную Америку» И.Ильфа и Е.Петрова. Эмигрировавшие из царской России сектанты-молокане и американский мальчишка-баптист - вполне симпатичные ребята, классово близкие. И сравните с попом-прохиндеем из «12 стульев». «Враг моего врага – мой друг», такова была официальная позиция партии). В 1921 году по приглашению большевистского правительства на Дальнем Востоке создаётся методистская Сибирско-Манчжурская миссия для обращения «…русского и корейского населения». Радовались они, впрочем, недолго. Расправившись с православием, коммунисты взялись за тех, кого ещё вчера привечали.
Слева Джон Уэсли, справа Артур (уже в бытность герцогом Веллингтоном). Несмотря на отдалённость родства, в лицах обоих, несомненно, прослеживается нечто… э-э… выдающееся.
Писал я главу «Вера Шарпа», и охватывало меня странное чувство, то ли горечь, то ли жалость. Все эти протестантские преобразователи-улучшатели… Были среди них и дураки, и откровенные мошенники попадались, но ведь большинство-то – люди умные, горящие искренним желанием сделать церковь лучше, сделать христианство чище. И каков итог их усилий? В 2010 году американские социологи Д.Деннетт и Л. Ла Скола анонимно опросили пятерых пасторов протестанских деноминаций (баптисты, методисты, пресвитериане, Церковь Христа Кипа Маккина и Объединённая Церковь Христа). Выяснилось, что ни один из них не верит в Бога. А тремя годами ранее в Нидерландах священнослужитель-лютеранин Клаас Хендриксе издал книгу под характерным названием «Верю в Бога, которого нет. Манифест пастора-атеиста». Одна из газет остроумно сравнила Хендриксе с вегетарианцем, который работает мясником. Интересно, кабы Лютер знал, к чему приведёт его бунт, стал бы он огород городить?
Раны ШАРПА
«…Если то небольшое добро, которым человечество обязано полудюжине
настоящих врачей по призванию, сравнить со всем злом, творимым
безбрежной массой остальных врачей, у нас не останется ни капли
сомнения, что было бы намного предпочтительнее, если бы в мире
никогда не было врачей…»
Герман Бургаве, медицинское светило XVIII века
Доктор Бургаве, умнейший человек, знал, о чём говорит. Вместе с тем, думается мне, не стоит без нужды оглуплять и демонизировать эскулапов прошлого. Их невежество было невежеством самой медицины той поры, в особенности медицины военной.
Когда под ударами орд варваров рухнула Западная Римская империя, и в Европе наступили Тёмные века, крупицы античных знаний бережно сохранялись в монастырях. Монахи переписывали труды Галена и Цельса, монахи оперировали и лечили, пока в 1215 году IV Латеранский собор не запретил лицам духовного звания заниматься хирургией (мол, церкви противно пролитие крови). Противно, так противно. Нельзя, так нельзя. Поначалу перестали оперировать клирики, вслед за ними и светские врачи стали воротить нос от хирургии. Со временем обязанность резать пациентов лекари спихнули на цирюльников, из числа коих впоследствии выделились хирурги как таковые. Статус хирургов, впрочем, оставался невысок (ещё в викторианскую эпоху врачей-терапевтов допускали в круг джентльменов, хирургам же, как людям, «работавшим руками», путь туда был заказан. Врачей во время визитов приглашали за семейный стол, тогда как хирурги обедали в людской, со слугами, ведь они имели дело с травмами, зашивали раны и производили другую «грязную» работу. Работа же врачей была «чистой», интеллектуальной – как правило, она ограничивались исключительно назначением лекарств), а средневековые университеты культивировали презрение к хирургии.
Коллеги работают в паре. Хирург лечит клиента, цирюльник бреет.
В крови и грязи бесчисленных войн с ранеными возились не врачи, а хирурги, но в мирной жизни этих практиков обязывали проводить операции под надзором «истинных лекарей» - питомцев медицинских факультетов, умевших с умным видом рассуждать о непогрешимости Авиценны да Аристотеля. Положение собратьев по, так сказать, «перу» во Франции смогли изменить два человека: трудяга Амбруаз Паре (1510-1590) и любимец Людовика XIV Жан-Луи Пти (1674-1750). Пти добился от короля создания в Париже Королевской хирургической академии, но, увы, оказался бессилен изменить психологию коллег: хотя хирурги, наконец, встали на одну ступень с врачами, а академия получила те же права, что университеты, гильдия хирургов три года, с 1738 по 1741, вела тяжбу с парикмахерами за привилегию расчёсывать и пудрить желающим парики. Революция 1789 года расставила точки над «и», окончательно стерев границы меж врачами и хирургами.
Русь подобного деления между «живорезами» и «пилюльщиками» не ведала, слава Богу, как до Петра Великого, так и после. Царь-плотник сам был не прочь выдернуть у болезного зуб-другой, да и вскрытий не чурался. За исключением Франции же с Россией низкое общественное положение хирургов оставалось таковым до середины XIX столетия.
Можно ли удивляться тому, насколько медленно в таких условиях развивалась медицина? Дичайшие заблуждения владели умами хирургов, дорого обходясь пациентам. Ещё в шестнадцатом столетии врачи заливали огнестрельные раны кипящим маслом, дабы выжечь «отравляющий» рану порох (Штука в том, что с появлением огнестрельного оружия хирурги обратили внимание: раны от него и осложнений давали больше, нежели резаные, и заживали хуже. Единственное путное объяснение, найденное тогдашними коновалами, заключалось в следующем: дескать, порох попадал в раны вместе с пулей и чем-то там травил жертву. На деле с пулей в рану вносились клочки одежды и грязь. Вот вам и почва для всевозможных осложнений). Примером же того, насколько неспешно шло развитие медицины, может служить анатомия. Она и в начале XIX века продолжала радовать пытливых исследователей открытиями всё новых связок и мускулов, а уж выделять её в самостоятельную науку, в самостоятельную учебную дисциплину никто и помыслить не мог. И всё же медицина развивалась. Медленно, со скрипом двигалась вперёд, подстёгиваемая настоящим двигателем прогресса. Нет, не ленью. Войной.
Наш великий соотечественник Николай Пирогов определил войну, как «травматическую эпидемию». Поди поспорь: для городка с населением в пятнадцать тысяч жителей двести пострадавших в день – это суперкатастрофа, а ещё двести на следующий день – инфаркт для мэра и полный паралич местной системы оказания первой помощи. Для дивизии же в пятнадцать тысяч штыков четыре сотни раненых за двое суток – результат не слишком активной боевой, миль пардон за каламбур, активности.