– Любань…
– Что? Врать будешь? Скажешь, знакомую встретил? – наступала она, шипя, чтобы не слышали гости, а главное – мама. – Видела я, как ты её… по заднице… Предатель ты!
Отец шевельнул губами, потом ещё – искал, что сказать. Но по коридору уже стучали каблучки, и слышался мелодичный, чуть озабоченный мамин голос:
– Иосиф, что случилось? Переволновалась, да? Бедненькая моя девочка…
Глаза отца расширились, паника наполнила их, как мутная, встревоженная вода. И, шагнув к Любаше, он прохрипел:
– Не говори ей. Умоляю – не говори!
…Она вернулась к гостям только ради мамы. Села за стол, принялась ковыряться в тарелке – лишь бы глаз не поднимать. Отец смеялся, шутил, развлекал гостей, но теперь его голос звучал чуть натужно, паузы были частыми, как и призывы «наполнить», «опрокинуть», «накатить». Гости, впрочем, ничего не замечали. Мужики гомонили, рассказывали байки. Женщины, сбившись в кучку возле мамы, обсуждали какую-то кухонную штуку, извлечённую из подарочной коробки. И Любаша вспомнила, что свой подарок оставила в комнате.
– Любань, возьми! Твои любимые, – отец протягивал ей конфету «Мишка на севере». Уголки фантика были острыми, как заточенные ногти.
Она представила, как разворачивает её, кусает…
Шоколад из мыла. Яд в фантике.
Она не взяла.
Следующий день прошёл, как в театре: мама была зрителем, не читавшим программки, а Любаша с отцом – актерами. Комедию ломали, как умели: расположившись перед телевизором, отец подъедал вчерашние салаты и хвалил мамину стряпню, Любаша сидела с учебником и к еде не притрагивалась, ссылаясь на то, что экзамен будет сложный, аппетита нет.
Мама порхала между ними, улыбалась, довольная. Про вчерашнее не спрашивала. И про подарок, который Любаша так и не отдала, тоже молчала – наверное, забыла, не ожидая чего-то особенного.
В понедельник отец вернулся с работы вовремя. Поужинали вместе. Он спрашивал, как дела, Любаша терпеливо отвечала. Но сухо было в воздухе, холодно, как ни пыталась она согреться теплом из прошлого. И по глазам отца видела – помнит. Знает, что виноват. И тоже терпит, но – свою боль.
К среде Любаша подумала, что он угомонился.
А в пятницу вечером зазвонил телефон, и она, сорвавшись с места, быстрее его схватила трубку.
– Алло? Алло?! Говорите! – повторяла она. А сама смотрела на отца, который вышел в коридор и теперь стоял совсем рядом. Молча стоял. Но взгляд его стал потяжелевшим, суровым.
– Любань, да положи ты трубку! Наверное, опять линия испортилась! – голос мамы, доносящийся из комнаты, был ласковым, беззаботным.
Она положила. Посмотрела в глаза отцу, показывая, как ненавидит эту его «испорченную линию». Он нахмурился, отвернулся.
А где-то через час телефон зазвонил снова, и отец, явно ждавший, успел первым.
– Да! Хорошо. Буду ровно в восемь.
Натягивая пиджак, он взглянул прямо в глаза Любаше, подпиравшей стенку с молчаливым презрением. И сказал, то ли упрекая, то ли сожалея:
– Молодая ты ещё, дочь. Глупая.
Дверь захлопнул мягко, бережно. И даже не обернулся на пороге – так делают, когда всё решено.
Любаша вернулась в комнату. Мама сидела у стола, поджав ноги, разгадывала кроссворд. Глядя на её спокойное, светлое лицо, на ручку, кончик которой мама грызла в задумчивости, Любаша вдруг почувствовала: внутри что-то хрустнуло, надломилось.
И слова сами вылетели – не успела поймать:
– Мама, он изменяет тебе! Я видела их, это она звонит, он к ней сейчас побежал, кобель…
В серых глазах матери плеснула боль, голова откинулась, как от пощечины. И Любаша, жутко злясь и одновременно радуясь – освободилась, наконец, от многодневной вины! – даже не сразу поняла, что она сказала.
– Не называй так отца!
Любаша попыталась сглотнуть, но разоблачающий крик сжался, комом стал в горле.
– Успокойся, – мама поджала губы. – Я знаю обо всём.
– Знаешь?!
Вместо ответа мама опустила глаза. Дрогнув, кончик ручки уткнулся в бумагу. И мама принялась выводить буквы, аккуратно вписывая их в клеточки.
Любаша растеряно замерла. А потом её словно взорвало изнутри.
– Как ты так можешь?! – кричала она. – Даже я ревную! А ты, жена…
– Не надо ревновать, дочка. Нельзя! – голос мамы звучал предостерегающе. – Ревность – плохое чувство. Впустишь в душу – съест заживо.
– Но как можно жить с этим? Вы же… вы же… улыбались там друг другу, при всех гостях… вы свадьбу праздновали!
– Это жизнь, Любаш, – мама отвернулась, сникла. – Ты молодая ещё, не понимаешь…
– Да, я не понимаю! Мама, я не понимаю этого, и никогда не пойму! Выходит, ты ему прощаешь? Просто прощаешь, да?