Включаю, но после первой же серии скука возвращается вновь. Скука и что-то еще. Пожалуй, смотреть эту чепуху не только неинтересно, но и даже неприятно.
Позвонить кому-нибудь из друзей? По разу уже обзвонила всех, с некоторыми увиделась. Многие изъявляли желание встретиться еще раз, обещали перезвонить, но ожидание этого перезвона уже затянулось, я бы даже сказала, слишком затянулось – телефон молчал уже который день. Это обыденное молчание жутко раздражало, как когда-то – тогда! – раздражали бесконечные телефонные звонки, особенно перед экзаменами. Я знала все свежие сплетни, я уже вспомнила всех – даже тех, кого почти забыла. Это было интересно, но только в первые дни, потом быстро надоело. Общаться с друзьями из любопытства – не слишком приятно. Любопытство быстро насыщается, а пустота в той части сердца, откуда вынули дружбу, сквозит неприятным холодком.
Надо чем-то заняться до прихода мамы с работы. Быть может, навести порядок в письменном столе? Я выдвигаю верхний ящик. Конспекты – перелистать, что ли? Оживить в памяти лекции, дуракаваляние на переменах, предэкзаменационный мандраж… Где это все осталось? Только во мне, во мне оно записано цветными ручками, а самые важные места отмечены восклицательными знаками на полях. Наброски произведений – тут где-то был даже план романа! – мои заброшенные герои, онемевшие, смотрят печально, как профессиональные нищие в метро, а я прохожу мимо и сажусь в свой вагон – я еду на работу и с работы, я больше не пишу, я их больше не слышу.
Краски – да, я когда-то рисовала, очень плохо, просто копировала картинки из детских книжек, но это приносило мне радость. Я раскрашивала мир в свои цвета, я заполняла пустоту чепухой, но она не сопротивлялась этому с той силой, с какой сопротивлялась умным вещам.
Гора бумаг, приготовленных на выброс, росла.
Иногда какие-то слова хватались за мой взгляд, как утопающий за соломинку, я начинала читать – строки, абзацы, – я слышала свой собственный голос, неуверенный и одновременно дерзкий, голос молодой писательницы, которая думает, что сквозь свои мутные очки она видит все тайны вселенной.
И мыло… откуда тут мыло? Розовое мыло в форме бегемотика. Без упаковки. В следующем ящике я нашла еще два куска мыла – апельсиновое – тоже без упаковки, и «Молоко и мед». «Орифлейм»!
Марина. Да-да-да. Марина. Та самая Марина, новость о которой была первой. Первой новостью, которую мне сообщили по моем приезде. Поразительная новость по меркам провинциального города.
Мы познакомились, когда я проходила практику у них в школе. К тому моменту выражение недовольства уже начало проявляться на моем лице. Я не любила школу, и школа платила мне за это тем же. Но я любила то, о чем говорила на уроках. Любила совершенно отдельно от этих унылых кабинетов, от классных журналов, оценок и обязательной внеклассной работы. Поэтому среди учеников были те, кто полюбил меня. Энтузиасты. Те, кто тоже любил свое дело. Еще не начатое – уже любил. Среди них была Марина. Невысокая, коренастая, девушка «крестьянского» типажа, обладавшая изумительным голосом, глубоким, низким и страстным, удивительным для столь юной и простодушно-бесхитростной барышни. Мы жили по соседству и часто возвращались домой вместе. У Марины было две темы для разговора: Киев и «Орифлейм». Киев был её мечтой, а «Орифлейм» – средством достижения этой мечты. Она пыталась продавать косметику каждому, кто возникал на её пути. Вырученные от продаж деньги – тот скудный процент, который полагался ей как дистрибьютеру, Марина откладывала на Киев. Она хотела уехать туда после окончания школы. Там жил парень, которого она любила, там они планировали собрать группу и петь, записываться, раскручиваться.
– Понимаешь… понимаете…
– Давай на «ты» вне уроков…
– Понимаешь, Киев – это город моего сердца. Мечта! А мама не понимает…
Я понимала. Я сама мечтала уехать – в другой город, не в Киев, но смысл был тот же. Я понимала Марину и покупала у неё мыло. Это бы мой взнос в дело осуществления её мечты. Мыло было самым дешевым товаром в орифлеймовском каталоге. Покупать что-то более дорогое я не могла: ведь я копила на собственную мечту.
Марина уехала в Киев даже раньше, чем я в Петербург.
Я ничего не знала о её судьбе целый год.
А теперь я приехала. Анечка – староста класса, в котором я проходила ту самую практику, – тоже жила рядом со мной. Она встретила меня в третий день после приезда. Я не спрашивала её о Марине (да и не помнила я уже о ней), но Анечка поспешила осведомить меня: