– В педагогическом.
– На каком курсе?
– На втором.
– А я на первом. В мореходке, – конечно же, он расспрашивал меня только для того, чтобы потом иметь возможность похвастаться самому.
– Молодец! Здорово!
Легкую издевку в моем голосе он не уловил и был искренне польщен – аж уши покраснели. Тут же спросил:
– А как тебя зовут?
– Аня.
– А меня Саша.
– Ну, Саша, расскажи, как там у вас – в мореходке…
Само собой – я дала ему неправильный номер телефона.
И вот я, двадцатипятилетняя аспирантка (безработная, бескомпьютерная, etc), вернулась в общагу. Повалилась на кровать – и не встала.
Пришли друзья, поинтересовались, что и как. Все нормально, сказала я.
И мне поверили. Люди склонны верить во всякую чушь.
Пришла маленькая Ли.
– Тебе плохо… – сказала она. – Расскажи мне…
А что я могла ей рассказать?
О том, как я вошла в зал и увидела стоящий на двух табуретках гроб, обитый бордовой тканью под бархат (поминальный шик!), о том, какой непохожей на себя живую показалась мне бабушка, о скольких пережитых страданиях говорило её лицо и сколько своей вины ощутила я в этих страданиях?
Нет, я не могу этого рассказать!
Быть может, рассказать о том, как собрались вокруг гроба родственники, как поначалу плакали-причитали, а потом потихоньку начали обсуждать собственные дела и заботы, спорить и ссориться?
Пожалуй, и этого я не расскажу.
И уж тем более не рассказать о том – запредельном, – как ночью я читала над гробом «Псалтирь» (сама вызвалась). Как дрожали пламя свечи и мой голос, как страшно было отвести от букв взгляд, чтобы он ненароком не попал туда, куда нельзя было смотреть – в темноту.
Когда я была маленькой, мне делалось ужасно страшно, если дверь в спальню оставляли на ночь открытой. Мне казалось, что там, в дверном проеме, могло вдруг появиться что-то огромное и страшное… непонятное и жуткое… нечто?..ничто… о, я была очень проницательна, я его верно чувствовала! Его не было – я ощущала саму возможность его прихода – и сжималась от ужаса.
Теперь оно пришло… Дверь была открыта – каждая открытая дверь имеет притягательную силу, но сила этой способна сломить и разум, и волю… для этой силы нет времени – потому что ты все равно принадлежишь ей… И отчаянно колотящееся у тебя внутри «не сейчас! не сейчас!» – жалкое бултыхание в трясине неизбежности. Неважно, когда. Неважно где. Безразлично.
Открывается тьма – где ни лиц, ни домов, ни дерев – и глотает тебя – ни тебя…
Неужели это только дверь – за которой соседняя комната? Той ночью я сомневалась в существовании соседней комнаты.
Я ничего не расскажу тебе, Ли. Нельзя рассказать ничего…
Но она продолжает тормошить меня:
– Тебе надо поговорить… просто начни говорить…
– Да отстань ты! Не лезь, ради бога…
Я встаю от стола (чай, печеньки – типа дружеская встреча) и подхожу к окну. Идет снег. Я люблю снег, но этой зимой – с ним явный перебор.
– Опять, – уныло говорю я. – Опять снег… Ни пройти, ни проехать… Завалило все… К кладбищу даже тропинки не протоптано… Снегу – по колено… Идем – след в след… Два могильщика гроб несут, тихо матерясь, а третий… – Меня уже начинает трясти. – Третий несет крест – черный железный крест. Идет впереди меня… и колени так высоко вскидывает… как аист… это смешно, понимаешь? Это очень смешно! – Я уже реву: катятся слёзы, хлюпает соплями нос, и сердце стучит – как в дверь, захлопнувшуюся навеки. – А у нас земля такая, не земля – один песок… Могила – желтая квадратная яма… засыпали – и всё… Почему?.. Почему так? Зачем? – Слезы вдруг остановились, сердце замерло. – Зачем я её оставила?
Я еще долго плакала.
Зимний пейзаж все так же безучастно стоял за окном. Двигались люди, собаки, машины. Садилось солнце.
А потом я спросила:
– А как у тебя дела?
Пили чай с печеньками (дружеская встреча).
– Мне лет пять или шесть было, когда она мне показала пакет, где у неё было отложено «погребальное» – платье, платок, тапочки. А тапочки, Ли, прелесть какие хорошенькие, красные, бисером расшитые! Как я их у неё выпрашивала! А она – ни в какую! Я тогда и подумала: «Ну, бабушка! Ты сначала умри…».
– А… «Вот тогда я и буду твою швейную машинку вертеть!».
Мы смеемся. Есть такой смех – не оскорбляющий скорби. Жизнь, шаловливое дитя, напроказило, а теперь ластится, в глаза заглядывает – а любя, разве не простишь?
– В тех тапочках её и похоронили… Только пришлось их разрезать: ноги у неё сильно распухли… Но все равно – очень красивые тапочки… бабуля модница была… и хозяйка: шила, вязала, вышивала, пироги какие пекла – с капустой, с ливером, с яблоками! Эх… ты бери, бери печенье!..