— Помогай бог, — распрощался с ним Кикал и заторопился, догоняя старуху Носалку с сумой за плечами.
— Заметили, — прогнусавила та, — как переменился этот безбожник?
— Да, и вправду переменился.
— И сын исправился.
— Легок на помине… Куда это ты, Матоуш, так спешишь? Вот-вот задохнешься.
И в самом деле: Матоуш еле переводил дух.
Он бросил работу и, как сумасшедший, бегал от одного дома к другому, крича во все горло и размахивая руками. Люди раскрывали окна, высовывали головы, думая, что где-нибудь горит или сапожник спятил с ума.
— Что случилось, в чем дело?
— Послушайте, люди! Будет конституция… Будет свобода… Конец барщине!
Он кричал так, что воздух содрогался. Мужчины, женщины, дети, старики и даже древние старухи выходили из изб, хлевов и амбаров. Сбегались, расспрашивали. Но Матоуш, не слушая их, кричал на все стороны:
— Конец барщине!
Вокруг него собралась толпа, все вместе пошли к мостику.
— Отец, в Вене революция… Меттерних убежал оттуда.
— Откуда ты знаешь?
— Только что об этом объявил староста, он приехал из города… Будет конституция! Будет свобода!
Толпа не знала, что такое конституция, но что такое барщина — все знали хорошо. Рассудительные зажиточные крестьяне сдержанно покачивали головами, а про себя ликовали; бедняки дрожали от радости, но сдерживались и недоверчиво усмехались; безземельные, вынув трубки изо рта, грозили ими в сторону панского двора, где они отбывали барщину; молодежь шумела; женщины трещали наперебой. И вдруг все, словно по команде, закричали в один голос:
— Конец барщине!
Это было словно вихрь. Недоверие рассеялось. Теперь все село танцевало от радости. Люди верили, надеялись… Радовался и старый сапожник. Он покрывал лаком нос святому, над которым когда-то безбожно издевался, но, услышав о случившемся, бросил работу, спустился с лесенки и присоединился к остальным.
— Пойдемте в управу! — послышалось из толпы.
По пути взбудораженная толпа росла; слов уже нельзя было разобрать, голоса слились в сплошной гул:
— Конец барщине!
Староста встретил их приказом:
— Как только стемнеет, разожжем на Жантовских горах костер. Каждый пусть даст дров, хвороста или какого-нибудь другого топлива. Я велю запрячь телегу и буду по селу собирать дрова… Ты, Матоуш, позаботься об остальном и сделай так, чтобы все получилось как следует.
Как только зашло солнце, нагруженная телега загремела по дороге в гору. На ней лежали дрова, хворост, старые метлы, полусгнившие корыта, развалившиеся сундуки, бочонки без обручей и прочий хлам, пригодный для костра. Были здесь и старые лошадиные хомуты и пучки кудели, чтобы лучше горел костер. Обочины дороги стали черными от множества людей, спешивших на холм. Крестьяне несли на плечах связки соломы или охапки хвороста. А когда на небо высыпали первые звезды, запылал костер, языки пламени взвились к облакам и осветили широкие горные долины.
Так сжигали барщину. Люди искренно верили, что вместе с этим старым хламом, который они принесли сюда, сгорит и воспоминание о нищете, позоре, рабстве. Люди бросали в огонь свои заботы и горести. Как это пламя и жаркие искры, летящие вверх, взмывала к небу и сама надежда.
Матоуш бегал от одного к другому и был так возбужден, что на радостях готов был спалить даже родную избу. Заметив, что батрак Михал, пыхтя от усталости, тащит в гору на тачке какой-то груз, он помчался ему навстречу и стал помогать, крича:
— Староста выставил бочку пива. Сейчас выпьем!
И они выпили. Ликование, пение, буйные возгласы, шум, смех разносились по деревне, укрывшейся в долине между деревьями, эхом раздавались над лесами, которые чернели на горных скатах и казались темнее ночи. Старый сапожник пил тоже, но был молчалив. Ему не давала покоя одна мысль: можно или нет? Наконец он решился и встал перед старостой со словами:
— Антонин (обычно он называл его просто Тондой), какие мы есть — такие и есть.
Они подали друг другу руки и выпили на мировую. В ночную тьму взвивались красные языки пламени с красной верой, с красной надеждой, и над всем этим разносился призыв из старой крестьянской молитвы:
— Что это за огонь на Врановских горах? Ян, сходи посмотри. Не пожар ли где?
Так говорила, придя с улицы, жена Казды из Войкова сидящему за столом мужу. Усадьба Казды была самой большой в округе, и сам он ростом был выше всех крестьян. И не только это: он был сильнее врановского старосты, а это, милые мои, что-нибудь да значило. Поэтому Казда славился по всему краю и был первым на всех гуляньях.