Когда он кончил, скрипка с кларнетом повторили ту же мелодию, словно отзвук этих слов.
— Розарка, прощай! Наверно, больше не увидимся! — крикнул он, глядя на слуховое окно, где виднелась ее головка с распущенными черными волосами, и еще раз повторил слова песенки:
Холодна водица, а по щекам Розарки текли горячие слезы.
Бум… бум… бум! — едва лишь встало солнце, загремел барабан. Заиграли скрипка и кларнет. С музыкантами шли и Штепанеки, отец с сыном. Старик не слушал музыку, призывавшую гвардию к походу, он утешался, глядя то на Матоуша, то на статую святой троицы на площади: бог-отец возле бога-сына с белым голубком — святым духом — сверкали в утренних лучах солнца. Это было делом его рук, он покрасил их новой краской, что подарила ему старая набожная Кубатиха. Радовался он, глядя и на Матоуша: тесно облегающие ногу сапоги-венгерки блестели на нем, на голове еле держалась молодцевато сдвинутая на ухо шапка с красно-белой кокардой, а на плече сияло начищенное ружье.
Гвардейцы сходились со всех сторон, выстроились и в четком марше отправились в поход; командовал отрядом капрал Лейка, старый учитель гвардейцев. Швейда Бабец ворчал в усы что-то о непорядках, но вслух не проронил ни слова; спина напоминала ему, что беспрекословное послушание — первая и главная обязанность солдата. Над колонной в первых лучах солнца сверкали остро отточенные пики и смазанные маслом ружья: рядом с новой двустволкой старое одноствольное ружьишко, солдатская винтовка рядом с дробовиком. Были здесь и негодные старые ружья, черт знает где взятые и очищенные от старой ржавчины к сегодняшнему дню. Все это оружие или принадлежало браконьерам и переходило по наследству от одного поколения к другому, или было куплено тайком в лучшие времена. Долго, лежало оно по разным тайникам, а теперь его извлекли на свет божий.
Столь же разнообразны были и люди, которые сегодня несли это оружие; колонна пестрела черной, синей и серой одеждой; кожаные штаны перемешались с холщовыми, короткие куртки разного покроя с длиннополыми пальто; длинные бороды — рядом с голыми подбородками; строгие, серьезные лица — рядом с улыбающимися физиономиями. Только щеки одинаково загорели под лучами солнца, только руки были одинаково натружены, да у всех в душе было одно стремление к золотой свободе, к золотой свободе! Врагом этой свободы был Виндишгрец, который обстреливал Прагу. Так вперед на врага — хотя бы с вилами и косами!
Вокруг марширующей колонны толпились старики, всхлипывающие старухи, подростки, шумная детвора и собаки, не желавшие расставаться со своими хозяевами. У каждого дома, мимо которого проходил отряд, стояли женщины и плакали. Шумные возгласы, всхлипывания, ликование, плач, лай собак — все слилось в сплошной гам. В эту суматоху врывались звуки шедшего впереди оркестра. По мере того как колонна поднималась из лощины в гору, Бенда колотил в барабан все сильнее и сильнее. Это были самые замечательные минуты в его жизни. Мальчик считал себя самым главным здесь, и от этого ему было очень весело. Ему даже жарко стало от усердной работы палочками, а если же говорить правду, то согревала его еще и мысль о второй монетке, полученной от Матоуша рано утром.
Колонна подошла к избе Штепанека.
— Матоуш, вернись, вернись! — кричала сапожнику мать и, вытирая слезы фартуком, всхлипывала. — Вспомни, что я видела во сне.
И ей и сыну снилось что-то ужасное: ей — священник, ему — папа римский, а это самый плохой из всех снов. Утром мать рассказала свой сон, а Матоуш смолчал, хотя верил снам и некогда делился ими с матерью. Сегодня он отделался молчанием.
— Неужели ты, парень, захочешь опозорить себя и меня? — сказал сердито отец и отогнал жену.
Но Барбора сопротивлялась и кричала:
— Ну, что вы сделаете с солдатами, когда они начнут стрелять в вас из пушек… Всех перебьют!
Ее услыхала старая Гучкова, соседка; она набралась храбрости и тоже принялась кричать:
— А вам, старые хрычи, пора бы понабраться ума-разума да не подбивать молодых! И моего Петричка уговорили… Черт уж шьет для вас мешок… Всех вас туда запихнут… Петричек, оставь их, пускай идут, вернись, брось ружье!
Внук стыдился за бабушку и не проронил ни слова. Тем временем обе старухи дали волю языкам. И они добились своего. Когда отряд остановился, между гвардейцами и женщинами завязалась перепалка, словно первая перестрелка в бою. «Старые хрычи» на «черта с мешком» отвечали насмешками. Но старухи продолжали шуметь. Если бы их услышал Перун из поэмы Гавличка Боровского, он бы, конечно, выругался: