Старый сапожник был прав, говоря, что он не дождется зимы. Когда святой Мартин приехал на белом коне и выпал первый снег, отец слег.
— Когда умру, не забудь о дроздах для священника, — напомнил он сыну, увидев через окно птиц, прилетевших клевать рябину.
Только этот долг тяготил его совесть, об остальных он не думал.
В день святой Катерины старый Штепанек лежал на погребальных носилках в войковском костеле. Матоуш за все это время не сказал ни слова и не плакал. Только глаза его как-то странно светились, когда священник совершал обряд. На хорах запели «Animas fidelium».
«Animas fidelium», — отозвалось в сердце Матоуша. Боль пронизала грудь, прорвался поток слез. А когда покойного засыпали землей, сын долго смотрел на могилу.
«Что такое эта яма с гробом? Конец всему или дверца, через которую входят в другой мир? — спрашивал он себя, возвращаясь с похорон. — Не знаю… Мать знает… Гм. Она только верит, а знать тоже ничего не знает».
Мать шла рядом.
— Вы, мама, не плачьте. Этим вы его не вернете, только себя измучаете. Ведь надо жить дальше, а слезы мешают жить.
— Ах, сынок, мне бы лучше всего пойти за ним, чтобы встретиться там.
«Встретиться… встретиться…» — повторял Матоуш про себя.
Когда он пришел домой, на него вдруг впервые в жизни напала тоска. Прошло несколько дней, прежде чем он опомнился. Смерть отца и печаль матери коснулись его невидимой рукой. Две волны — мрачные мысли и суровая действительность — столкнулись в нем, как два живых существа. Им овладело беспокойство, недовольство. Он не понимал, что с ним происходит; он не имел представления о том, что между внутренним миром человека, его подсознательной жизнью и окружающей действительностью зияет пропасть, которую нельзя ничем заполнить, нельзя преодолеть. Но внешний мир с его повседневными заботами оказался сильнее. Вскоре Матоуш снова сидел с шилом, с кожей и с дратвой над газетами и листовками и выбегал в лавчонку на звонок покупателей. Об отце осталось только воспоминание.
— Матоуш… дрозды, — напомнила ему мать через неделю после похорон, увидев птиц из окна на рябине.
«Ничего им не давайте, ничему не верьте?» — промелькнуло в памяти сына. Но он заглушил это воспоминание и сказал себе: «Это было последнее желание отца».
Наловив три дюжины бедных зимних птичек, он отправился с ними к священнику.
— Пан патер, я принес дроздов, долг моего покойного отца, но вы должны помолиться за него в костеле после обедни.
Священник слегка нахмурился, потому что Матоуш говорил ему «вы», а не «они»[12], и не величал его соответственно положению.
— Помолюсь, — сказал он и добавил с упреком: — Почему ты, Матоуш, не поешь теперь в божьем храме и даже не ходишь в костел? Неужели тебя так испортила эта свобода?
— Да, свобода. Она открыла мне глаза.
— Не говори глупостей, — она ослепила тебя. Все вы теперь грешники, в ты — самый большой. Ты безбожник. Люди передавали мне, что ты поносишь деву Марию и кричишь по деревне, что ее статуя, старая, безобразная и что ее надо сбросить в овраг или куда-нибудь на свалку, так как она мешает проезду. Поберегись, как бы тебя не постигла заслуженная кара… Я недавно прочел в газете, что жители одной моравской деревни, опьяненные этой вашей новой свободой, возгордились и из какого-то упрямства прошлым летом не устроили обычной процессии в честь своей святой. В наказание за это вся деревня выгорела.
— Значит, — улыбнулся Матоуш, — на небесах свой особый катехизис и свои законы. Если бы на этом свете кто-нибудь из-за того, что с ним не поздоровались или не оказали должной почести, пустил бы своему ближнему красного петуха, то за этот страшный грех ему пришлось бы не только исповедаться у вас, но еще и отсидеть в тюрьме.
— Язык у тебя без костей… не боишься ада за свое богохульство?
— Довольно вы нас пугали адом. Теперь мы будем пугать вас!
Священник покраснел от злости, встал и крикнул:
— Ну, недолго ты будешь так говорить… Новый император возьмет вас в ежовые рукавицы. Он вам покажет!
«Ну и черт с ним!» — хотел выпалить Матоуш, но прикусил язык и только повторил:
— А все-таки мы будем пугать вас!
Священник указал ему на дверь:
— А теперь убирайся!
— Ухожу, но хочу вам сказать еще одно: не тыкайте меня, ведь я вас не тыкаю. Вы проповедовали, что все мы равны перед богом, так и ведите себя сообразно с вашими словами.
12
В чешском языке раньше существовала особая форма почтительного обращения — в третьем лице множественного числа.