Матоуш скрылся в дверях. Священник бросил ему вслед еще несколько крепких словечек, но на другой день после обедни все-таки помолился в божьем храме за покойного старого сапожника.
Канун рождества; долги зимние вечера. Ружене тоскливо.
«Ах, этот Иржик, он умеет только возиться с детьми да пищать на кларнете или петь священные песни. Словно церковный сторож, что одевает в ризнице пана патера к обедне. Вот Матоуш совсем другой. Всегда смеется, а станет рассказывать — сто историй, и все веселые. А мой муж…»
В таком настроении встречала она святки.
— Зажги свет, — приказала она мужу, когда черная тьма заглянула в окно комнаты, расположенной рядом с классом.
Иржик протянул руку к печке, где лежали буковые лучины, собираясь зажечь их.
— Ты хочешь зажечь лучину и закоптить все? В лампе есть керосин.
— Ружена, керосин дорогой, а лучина дешевая. Нам надо экономить: у нас скромные доходы. Ведь даже богатые крестьяне жгут лучину.
«Скряга», — вздохнула про себя Ружена, наблюдая, как он ставит на стол светец и втыкает в него лучину. Иржик взял кларнет и начал играть. Розарка прервала его, зевая:
— Знаешь что, Иржик? Давай пойдем на посиделки к Стрнаду. Туда придут девушки из деревни, попоем, будет весело.
«Там будут и молодые ребята», — шевельнулась в нем ревность.
— Нет, нам не годится ходить на посиделки, — сказал он так торжественно, словно стоял на амвоне, и снова взялся за кларнет.
«Ну еще бы… Врановский учитель — большой господин!» — язвительно возразила она про себя, а вслух сказала:
— Тогда я пойду без тебя.
— Нельзя… Что люди подумают?.. — ответил муж, продолжая играть.
«Чтоб провалился этот кларнет с его пискотней!» — выругалась про себя Розарка и сердито надула губы.
— Оставь музыку… Мы же еще не ужинали.
— А что там у тебя?
— Я разогрела картофельную запеканку, оставшуюся от обеда, а потом есть еще хлеб с творогом, который принес сын Томеша. Кусок творога или буханку овсяного хлеба ученики еще иногда приносят, а вот кувшин молока или кусок масла — из-за этого крестьянки готовы удавиться.
— Помоги им господи и за эти малые дары! — благочестиво гнусавя, произнес учитель.
«Этот человек, с тех пор как стал учителем, доволен всем на свете. Ему хоть кол на голове теши, он только спасибо скажет», — смеялась про себя Ружена.
Когда сели за ужин, она сказала притворно ласковым голосом:
— Помнишь, как бывало раньше на святках?
— Мы ставили пьесы.
— Мы бы могли и в этом году сыграть как раз ту комедию, которую весной запретил этот проклятый управляющий. Помнишь?
Учитель сначала упирался, отговаривался, что теперь ему это не пристало. Но давнишняя страсть актера-любителя пробудилась в нем, и жена добилась, чего хотела.
«Матоуш будет играть черта!» — радовалась Ружена втайне, вспоминая с улыбкой, как тогда, на сцене в трактире, он опустился на колени перед нею, словно перед королевой, и притянул ее к себе, чтобы поцеловать. Легкий трепет охватил ее, сердце радостно забилось. Творог с хлебом показался слаще меда. Ночью ей снилось, как этот черт сжимал ее в своих объятьях…
В это время мать после ужина сидела с Матоушем у стола и смотрела на сына. Матоуш углубился в газету, потом сердито отшвырнул ее и задумался, подперев голову руками.
— О чем ты думаешь?
— О том, что делается на свете… Вы знаете, что у нас теперь новый император?
— Ах, сынок, что мне за дело до этого! Император как император, пан как пан, — никто из них ничего нам не даст. Скорее они все отберут, они рады стащить с нас, бедняков, последнюю рубашку… Ты лучше занимайся своим ремеслом и не зарывайся в газеты… Этой свободой, о которой везде столько шуму, сыт не будешь.
— Вы этого, мама, не понимаете и лучше в эти дела не путайтесь.
Они замолчали.
Глаза у матерей зорки и проницательны, когда дело касается их детей. Они проникают в самую глубину их чувств и мыслей. Подсознательное таинственное чутье позволяет им понять то, что скрыто от взора других людей. Материнские узы связывают мать с ребенком не только до его рождения, но и потом, на протяжении всей жизни.
«Нет, тут дело не только в газетах», — раздумывала старушка, ворочаясь в постели до поздней ночи.
— Матоуш, выбрось ты из головы эту женщину и женись, — сказала она сыну, заметив на другой день после обеда, как он задумчиво глядит вдаль.
— Какую женщину?
— Как будто ты не знаешь, какую: учительшу.