Сын махнул рукой, словно об этом и говорить не стоило, и, выглянув в окно, ответил:
— Мы об учительше, а учитель тут как тут.
В комнату вошел учитель. Они не виделись после встречи у школы, когда Матоуш возвращался из больницы.
— Чего тебе? — спросил Матоуш, видя, что гость мнется.
— Сейчас святки, и наши хотели бы еще раз поставить пьесу… Мне бы, правда, сейчас не стоило заниматься этим делом, но старая привычка… Я пришел тебя попросить, чтобы ты взял роль.
— Какую роль?
— Вот я принес ее в кармане, — сказал Иржик, подавая ему исписанные листки.
— Значит, мне играть черта?
— Ну, конечно… Ведь эта роль словно для тебя написана.
— Словно для меня, — засмеялся Матоуш и бросил рукопись на стол.
— Вспомни, как хлопали зрители, когда ты появлялся на сцене… И Ружена хотела бы еще разок выступить. Ты и она — лучше всех играете.
Он хотел осторожно коснуться прошлого. И хотя это было легкое прикосновение, оно причинило Матоушу боль.
— Нет, черта я уже играть не стану. Если нужно, возьмите Франту Ваха.
— Куда ему! Ему только вилами махать или солому резать.
Иржик настойчиво уговаривал Матоуша, но все усилия были напрасны. Матоуш заупрямился. В глубине души его тянуло снова встретиться с Розаркой на сцене. Ведь тогда, весной, черт не доиграл своей роли. Но это желание было его больным местом, и строптивость служила пластырем, под которым он скрывал его в надежде излечиться. Только пластырь этот больше разъедал и раздражал, чем успокаивал…
— Так что же мне передать жене?
— Передай привет, а играть я не буду.
На этом и разошлись. А мать сказала:
— Надо было послушаться: ты бы развлекся и не вешал бы голову, словно тебе завтра помирать.
— Черта в комедии я больше играть не буду! — отрезал сын и засмеялся. — Но помогать ему буду… помогать буду…
— Что это ты говоришь?
— Ну да… Черту буду помогать. Вместе сживем со свету господ и попов!
— Не богохульствуй, сынок… Большой грех так говорить. Это тебя твоя консутица с толку сбила.
— Конституция, мама, конституция.
— Она самая… Она тебя и сбила с толку. Правду сказал наш пан патер: пока ее не было, был на свете божий мир, люди молились и работали безропотно.
— Работали, мама, работали, — до кровавого пота.
Разговор был окончен. Матоуш сел на свой табурет, мать — к прялке. Зажужжала прялка, застучал молоток. Молчали до вечера. Старуха немного сердилась.
— Матоуш, — заговорила она, когда уже стало темнеть, — я весь пост вспоминаю отца.
— Вспоминайте, вспоминайте! Но то, что зарыто в землю, не вернется ни на небо, ни на землю.
— Сегодня ночью я говорила с ним во сне. Знаешь, чего он хотел?
— Чего?
— Чтобы мы заказали по нему панихиду. Но у меня нет и гроша ломаного. Нет ли у тебя пары грошей? Я бы завтра забежала к священнику, ведь ты же не захочешь пойти сам.
«Неужели вы, мама, верите, что после бормотания священника господь бог смягчится и станет выпускать грешные души из чистилища, как птиц из клетки, и принимать их на небо?»
Эти едкие слова так и просились на язык. Он поднял голову от работы и уже собрался было выпалить их, но, увидев в вечернем сумраке, как мать, перестав прясть, молитвенно сложила руки на коленях и задумалась о покойном, не произнес ни слова, сбегал в лавочку и принес деньги:
— Вот вам пять двухгрошевиков. На это можно заказать панихиду.
Несколько слезинок покатилось по щекам старухи. Наступила тишина. Сын перестал вбивать гвозди, встал и посмотрел в окно, где у горизонта пряталось за господский лес зимнее солнце. Его взор тоже затуманили слезы.
Мир полон битв, полон баррикад, полон волнений и тревог. Люди неустанно ищут чего-то нового великого и борются за него. Матоуш хотел бы принять участие в этой борьбе; трепетные крылья мысли готовы поднять Матоуша ввысь. Только бы улететь! Вместо этого он сидит на своем табурете, а перед глазами — ростовщик Пайла и богатые крестьяне. Теперь они собираются взяться за него и других бедняков, чтобы отобрать несколько кусков земли.
О эти землееды, богатеи!
Сегодня они совещаются у старосты Витака в черной светелке. Правда, теперь глава сельской управы называется не «староста», а «начальник». Во Вранове новый староста, прежнего сняли. Тот занимался неблаговидными делами, принуждал к послушанию своими железными руками-тисками и кулаками-кувалдами; недаром его боялся даже покойный сапожник. Новый староста ведет все дела на основе писаных законов. Он сидит за столом, перед ним лежит дубинка «общинного права», сплетенная из бычьих жил, наглядный символ его полномочий и жезл власти. Рядом с ним сидит уже не старый коншель, а новый «гласный» Мароусек.