— Чем же я согрешил? — спросил сокрушенно капеллан.
— Вчера вы рассказывали детям в школе, что черти — это просто духи, что они, как и ангелы, не имеют тела и не могут показываться людям, ибо невидимы… Оставьте черта таким, каким представляют его простаки: с рогами, копытами и хвостом. Не отнимайте у народа веру в это исчадие ада, пусть дьявол и адские муки наводят на него страх.
Капеллану становилось все тяжелее на душе. Он растерянно переступал с ноги на ногу и охотно вздохнул бы, чтобы стряхнуть тяжесть этих минут. Но он даже вздохнуть боялся и только желал, чтобы поскорее окончилась проповедь.
— И еще, — продолжал священник после короткой паузы, — хочу вас упрекнуть за одну вещь. Чересчур уж светский характер носят эти ваши проповеди. Вы говорите с амвона как какой-то профессор; рассказываете о своей любимой природе, а иногда даже углубляетесь в историю.
— Я стремлюсь, — оправдывался капеллан, — просвещать народ, показывая ему, как в истории человечества проявляется божий дух.
— Это пахнет ересью пантеизма. Остерегайтесь такого просвещения; его свет — не луч с неба, а отблеск пламени из открытых врат ада. Указывайте народу не на природу и историю, а только на путь туда, где его ждет вечное блаженство или вечная кара.
Священник закончил свою горячую речь спокойнее:
— Наша жизнь — как сон, как дым; она — всего лишь подготовка, как бы мост к другому, потустороннему миру. Мы здесь всего на несколько мгновений, улетающих, как пар. Единственно возможное для нас счастье — это надежда, соединенная с верой, и упование на волю божественного провидения.
Священник окончил свою речь, и капеллан смиренно поклонился. Повернувшись, он глубоко вздохнул, направился было к двери, как вдруг снова услышал за собой голос священника:
— Еще одно слово… Я замечаю, что вам нужно новое пальто. Из старого у вас уже вылезают локти.
Капеллан молча склонил голову. Священник понял.
— Эти денежные пожертвования, — сказал он, — которые мы собираем в божьем храме, с сегодняшнего дня принадлежат только вам, а не мне; но экономьте получше и не раздавайте столько подаяний. О бедняках пусть заботятся люди побогаче.
Наконец-то капеллан мог вернуться в свою комнату.
— Неопытный молодой человек, — прошептал ему вслед священник и, вынув из кармана пальто деревянную табакерку, погрузил в нее короткие толстые пальцы, втянул понюшку табаку, посмотрел на карманные томпаковые часы величиной с большую толстую луковицу и увидел, что уже пора идти в костел, где сегодня перед обедней ему предстояло произнести проповедь.
А капеллан вздыхал в своей комнате:
— О, как жалка жизнь, если она должна быть только подготовкой и мостом на тот свет!
Костел стоит на холме, к порталу его поднимаются по ступеням. Перед костелом стоит Тонча Климшова и держит в правой руке две недомотанные пасмы. Она замерзла, зубы у нее стучат от холода. Ветер раздувает юбку, из-под которой видны ноги в старых рваных ботинках; на голове бабушкин поношенный шерстяной платок; глаза от стыда опущены вниз, слезы текут по щекам.
Люди валом валят в костел.
— Мошенница! Недомотка! — попрекают ее одни.
— Бедняжка! — шепчут про себя другие, видя, как девушка ежится от холода.
— Проклятый скупщик! — возмущаются те, кто знает ростовщика Пайлу.
— У этого священника совести нет, если он заставил девку стоять на таком морозе, — неодобрительно говорят многие, но не пытаются помочь несчастной. Ведь они издавна привыкли к тому, что женщин, не намотавших требуемых двадцати нитей в пасму и двадцати пасм в моток и тем самым обманувших скупщика пряжи, в наказание выставляют перед костелом, словно у позорного столба, с пряжей в руке.
— Теперь, когда у нас свобода, власти и церковь могли бы прекратить такие вещи и не заботиться о богатых скупщиках, которые за бесценок скупают пряжу, а зарабатывают на ней тысячи, — замечают рассудительные люди.
Но никто из идущих мимо — рассуждает ли он, ругается, или возмущается — не сказал бедной грешнице слова утешения.
Матоуш шагает по селу и слышит колокольный звон.
— Это Вавржинец, — говорит он тихо и вспоминает, как сам звонил; будучи еще мальчишкой. Он знает звук каждого колокола. Вавржинец гудит глухо, словно из-под земли; у Вацлава — тенор, а Ян звенит дискантом, как женщина в церковном хоре. Весело было тогда — дергать за веревку вместе со звонарем! Зато сегодня — не весело. Каждый удар Вавржинца словно удар по больному месту. Матоуш спешит, чтобы не слышать этого звона.