— Матоуш, говорят, тебя упекут в тюрьму, — сетовала мать, возвратившись вечером из Богдаловиц, куда ходила в гости к сестре.
— Пожалуй.
— Меня просто оторопь берет, сынок, от всего того, что ты наговорил в костеле про этот ад.
— Вы-то попадете в рай, мама. Разве мало этого ада вы видели на свете?
— Господи… хватила и голода и… но тебя все-таки заберут за твое богохульство, за Пайлу, за драку с богатыми крестьянами. Пресвятая дева, что я буду делать без тебя?
Мать расплакалась. Ее слезы гасили возбуждение в разгоряченной душе Матоуша. Он боялся этих слез. Они всегда действовали на него парализующе, обезоружили и сейчас. Он утих, как ягненок, и стал успокаивать старушку:
— Ничего не бойтесь, мама.
— Как же не бояться? Придется мне голодать. Ноги уже отказываются служить. Разве только напряду кое-как пряжи на несколько грошей.
— Я перепишу на вас свою избу с садом, и добрые люди одолжат вам под нее денег. На них и проживете, пока я вернусь из тюрьмы.
— Эх, сынок, добрых людей на свете нет… А были… были…
Старушка вспомнила, что в ее молодые годы все выглядело иначе, лучше, красивее. Когда-то Матоуш смеялся над ней, говоря, что теперь даже солнышко не светит так ярко и не греет так тепло, как в то время, когда ей было двадцать лет; что даже птицы не поют теперь так хорошо. Но сегодня он оставил мать в покое и без возражений выслушал ее повествование о молодых годах. Когда же она досыта нахвалилась тем, что давно уже увяло и осталось только приятным воспоминанием, они стали говорить о том, что будет с ней, если его осудят. Матоуш утешал, уговаривал, пытаясь внушить бодрость и надежду. Мать охотно поддавалась его уговорам, а когда он погладил ее по щеке, ей стало так радостно на сердце, словно он погладил ее душу. Все страхи были забыты.
После ужина сын собрался уходить.
— Куда опять?
— Пойду в гости к Бедрникам, а вы прилягте.
— Только подготовлю на завтра лен для пряжи и подсчитаю пасмы, что намотала вчера.
Старушка приготовила лен, подсчитала пасмы и отправилась спать в свой чулан. Оставшись один, Матоуш начал быстро ходить по горнице от окон к дверям, словно хотел разбежаться для прыжка. Горечь материнских слез и ее заботы потеряли свою остроту, и он еще раз мысленно переживал сегодняшний день. Все в нем кипело, все полыхало; мысли перегоняли одна другую. Но против кого направить удар? Он хотел бы ходить от села к селу и говорить беднякам: «Мир существует не только для помещиков, священников и панов! Всех, кто не работает, запрягите в плуги и сохи, дайте им в руки мотыги, пилы, топоры, шила, дратву, каблуки. Заставьте их работать, а не захотят — гоните!»
Матоуш громко засмеялся при мысли об этом и, вспомнив приятеля Пехара, с которым они беседовали о сказочном острове Утопии, махнул рукой и вышел из дому, чтобы излить кому-нибудь свое возмущение.
На улице была непроглядная тьма, и в этой тьме едва-едва вырисовывалась избенка Бедрника, словно шубой окутанная хворостом. Тускло светились окошки. Избушка была похожа на привидение, которое закружилось в метели и повалилось на краю дороги, свернувшись в клубок, чтобы не замерзнуть в снежных заносах.
Бух, бух, бух… — застучал Матоуш в дверь. Ему открыли. Он вошел в сени.
— Мать дома?
— Она в гостях у Ванека.
— А где Войтех? — спросил Матоуш, увидев в горнице только Винцу с Бендиком.
— Еще не вернулся с фабрики.
Часы на стене откашляли девять, пыхтя, как больной старик, у которого не в порядке старые легкие.
Бух, бух, бух! — застучал кто-то опять в дверь, и на пороге показался Войта.
— Ну вот, теперь вы все в сборе, как три волхва, — улыбнулся Матоуш, развязал принесенный с собой узелок и положил на стол полбуханки хлеба и небольшой горшочек творогу.
— Ешьте, вы же не ужинали.
— Ну, конечно, нет.
Он знал, что зимой в семье Бедрников едят только один раз в день — в обед. Молча смотрел Матоуш, как ребята делят подарок и с наслаждением едят лакомство.
— А теперь, Войта и Винца, сыграйте что-нибудь, — сказал Матоуш, когда они доели последние крошки.
— Ну что же… Давай споем любимую — о холодной водичке.
— Нет, что-нибудь другое.
Ребята заиграли народные песни. Когда скрипка и кларнет запели «Гора, гора, высока ты, моя милая, далека ты», Матоуш воскликнул:
— Хватит! К черту эту грустную песенку! Там, за горами, не только милая девушка; там идет борьба; там бушует пламя и не слышно хныканья.