— Приведите его сюда.
— Это опасно… У вас батраки, они могут разболтать по всей деревне… Вы же знаете, что было бы, если б эта собака староста узнал о нем… Я думаю: лучше, если бы вы сами пошли со мной к нему.
— Я до сих пор в себя не могу прийти от испуга. Тонча, пойди-ка с кумом и расспроси, что передал отец. Только скорей возвращайся… Мне без тебя боязно.
Через несколько минут Тонча вместе с Доленяком была в сенях избушки. Старик остановился, сказав:
— Здесь темно. Стой, чтоб не споткнуться… Я пойду вперед, зажгу лучину.
Дед зажег лучину и отворил дверь.
— Господи боже мой, это ты, Войта, ты?!
— Тоничка!
— Здорово вы, дядя, маму провели, — смутилась девушка, вспыхнув от стыда и радости.
Но «дядя» не ответил, будто не слышал.
— На дворе месяц еще светит, — сказал он, не дожидаясь, что будет дальше. — Пойду в лес посмотрю, не попалось ли что-нибудь в силки.
Оставив молодых людей наедине, старик заковылял к лесу, рассуждая: «Правда, я всегда говорю, что лучше не станет, пока в мире распоряжаются богачи и господа. Не будет их — не будет и воров».
Ему пришло в голову, что и он крадет, ловя зверя в чужом лесу. В нем заговорила было совесть — этот полицейский страж фальшивых человеческих законов, но старик мысленно прикрикнул на нее: «Ведь зверь свободно бегает, не привязан, как скот. Почему же он должен принадлежать тому, чье поле или лес?.. Кто поймает, тот и хозяин… Да и все, что есть у богачей, они украли у бедных или выжали из их пота и крови. Не грех отобрать это у них… Отобрать… разделить… и хозяйничать всем сообща… Тогда и браконьеров не будет. Я не доживу до этого, но так будет».
Навстречу старику с его надеждами закричала в чаще сова — птица мудрости и пророчества.
— Нет… нет… Войтишек, мне пора домой, а то мама забранит. И так мне достанется, когда она узнает, что молодой человек — это ты.
Так говорила Тонча, после того как отзвучали последние аккорды прекрасного ноктюрна, который способен сложить только лучший в мире композитор — любовь.
Тонча не думала о матери. Войта не думал о жандарме, и оба были счастливы, забыв обо всем на свете. Но вспомнилось злое завтра.
— Еще минуточку… Ведь завтра мы снова должны расстаться.
— Ты, правда, должен завтра уйти?
— Я бы остался, если б можно было спрятаться в избушке, — ответил он и с улыбкой добавил: — И если б можно было достать еду.
— Останься, — обрадовалась Тонча.
Они поняли друг друга.
— А теперь я пойду.
— Я провожу тебя.
Таинственная ночная тишина нависла надо всем. Только Тонча и Войтех шептали недосказанные слова любви.
— Возвратись лучше, пока мама тебя не увидела… Она уж глядит в окно… Мне попадет.
При слове «попадет» Тонча улыбнулась и посмотрела вслед уходившему Войте. Он скрылся в саду, где при свете месяца белели цветущие яблони и черешни.
Раньше Войта, глядя по ночам на небо, думал о молчаливых загадочных звездах, и тогда его пугала бесконечность пространства. Сегодня он не думал об этом, а углубился в себя. В душе парня еще звучало словно эхо: «Тоничка».
— Ну что, вы уже помолились? — разбудил Войту басистый голос Доленяка.
— Как помолились?
— Я думал, вы с Тончей в избушке молились с четками в руках, — смеялся дед.
Войта улыбнулся и спросил его:
— Что-нибудь принесли?
— Наделил меня господь бог зайцем.
Дед не верил в того бога, о котором говорят попы и который нарисован в костеле; он верил в своего, который живет не в храмах, а ходит по лесам и полям и летает по небу. Но и этот бог чаще бывал у него на языке, чем в мыслях.
Доленяк добавил:
— Несколько дней у меня будет обед.
Старик даже не удивился, когда услышал в ответ:
— У меня тоже.
— Будем хозяйничать вместе.
— С Тоничкой!
Два дня хозяйничали Войта и старый Доленяк. У них был не только заяц. Хозяйство поддерживала дочь Верунача; она тайком от матери приносила хлеб, молоко, сыр и все необходимое. А когда вечером Доленяк уходил в лес посмотреть, что его бог «послал» ему в капкан, избушка превращалась в раззолоченный замок любви. Жалко только, что весной дни длинны, а ночи так коротки. Мать, как велел муж, послала этому человеку кое-что на дорогу и, погрузившись в свои тяжелые заботы, больше ни о чем не спрашивала.
На третий день, рано утром, Тонча собирала в клевере камни. Она собрала их немного, потому что больше искала четырехлистник «на счастье» и пела песни. Жаворонки, взмывая над весенней зеленью, радостно пели в голубом небе, откуда улыбалось солнце. А девушке было грустно. Над ее любовью нависла гроза, не долги были прекрасные минуты.