— Что это шептала тебе проклятая Анча, как только ты оделся и вышел из комнаты? — напустилась на него жена утром за завтраком.
— Она мне сказала, что Иозка плохо ходит за лошадьми.
— Врешь, Иуда… Я ведь видела все, что вы в сарае делали. — Жена передохнула и злобно крикнула: — Ты…
Она хотела обругать его «свиньей», но голос изменил ей, она задохнулась, нос у нее покраснел от возмущения.
— У меня в постели ты словно покойник, — захрипела Найманова, и дождь ругательств обрушился на его голову. Староста молча глотал похлебку, только в горле булькало да кадык двигался вверх и вниз. Он нарушил свое молчание, когда жена пригрозила развестись с ним и забрать свое приданое. Это его испугало. Никогда еще до сих пор она этого не говорила.
— Тереза, перестань! — повторит он несколько раз подряд.
Однако ничего не помогало. Устав от ее крика, староста отправился во двор. Тереза — за ним. Он осматривал конюшни — за спиной раздавались угрозы подать на него в суд. Он пошел в амбар посмотреть, не едят ли мыши зерно, а жена кричит ему вслед:
— Я расскажу всем, что ты за птица, Иуда!
Приданое, суд, Иуда, жандармы — все это она жужжала ему в уши, словно шершень. Он еще никогда не видал жену в таком бешенстве.
— Ну, раз случилось, так случилось… Ты мне должна простить.
Найман признал себя виновным и чуть было не сказал, как маленький, что больше не будет, так она допекла его. Слово «простить» она слышала впервые. Но ее смягчило не раскаяние мужа, а торжество победы. Она заплакала.
— Обещай, что больше не будешь мне изменять.
Староста обещал, он готов был поклясться сатаной: так подействовали на него слова жены о приданом.
— И еще я скажу тебе, — добавила решительно жена, — если какая из твоих девок придет ко мне с ублюдком, лучше не спрашивай, что я с тобой сделаю.
Над старостой нависли Иуда, суд, а тут еще приданое. С этой ношей он отправился в поле и, размахивая большими, как лопаты, руками, шептал:
— Только без ублюдка.
Этого он боялся больше всего.
Чтоб забыть о своем страхе и заботах, он обернулся к избушке Доленяка и погрозил кулаком:
— Подожди… как только придут жандармы, я на тебе сорву зло.
— Староста! — услышал он вдруг женский голос.
За ним бежала Маржка.
— Ты чего хочешь?
— Я должна с вами поговорить.
Маржка немного покраснела, немного заикалась.
— Ну, говори, только скорей.
— Я затяжелела.
— Что такое?
— Ну… Я от вас беременна…
Он с ожесточением сплюнул.
— Не может быть, Мария.
Староста начал называть ее вместо Маржки Марией.
— Нет, староста, это правда. Шестой месяц.
Найман снял кепку и почесал за ухом. Он был так потрясен, что забыл о куреве, и трубка у него погасла.
— Что же мы будем делать, Мария?
— Я не знаю, староста.
Слова «Мария» и «староста» все время чередовались, словно кружился волчок.
— Может, ты бы ушла куда-нибудь, где тебя люди не знают?
— Нет, я не могу.
— Ну, так что же делать?
— Это уж ваше дело.
Староста понял ее.
— Иозка ведь тоже ходил к тебе.
— Только с рождества, с тех пор, как я служу у Верунача.
Староста чувствовал себя так, будто с его головы слетела корона. Он стоял перед Маржкой растерявшись, как мальчик. У него перехватило горло, он сплюнул, а потом сказал:
— Послушай, Марженка, знаешь, что ты сделай?
Мария поднялась еще выше — стала Марженкой.
— Что?
Староста оглянулся вокруг, готовясь сказать по секрету то, чего не должны были слышать даже певшие над головой жаворонки, и зашептал:
— Свали все на Иозку!
— Это было бы клеветой, — ведь не он же это сделал.
— Я бы тебе заплатил.
— А сколько?
Староста поднял погасшую трубку, прищурил правый глаз и сказал:
— Я дам тебе десять золотых серебром.
Маржка расхохоталась.
— Чему ты смеешься, Марженка?
— За десятку взять на душу такой тяжкий грех?
Староста торговался, уговаривал и набавил еще пять золотых.
— Нет, выкладывайте больше.
— Ведь это кровные деньги.
— Тогда оставьте их себе, а я пойду скажу вашей жене.
Маржка оскалила зубы, повернулась и быстро пошла.
На старосту свалилось: Иуда, приданое с судом и, наконец, ублюдок. Он побежал за батрачкой и поймал ее за платье.