— Не дури, Марженка!.. Если уж это необходимо, так я дам тебе две десятки.
— Послушайте, староста!
— Еще тебе мало?
— Я о другом… Вы, говорят, все об избушке знаете.
— Почему ты спрашиваешь об этом?..
— Ну, к чему длинные разговоры… Если вы отпустите того человека, сделаете так, чтобы он мог бежать, тогда…
— Что… что тогда?
— Тогда я не выдам вас и все свалю на Иозку.
— Задаром?
— Ну, нет. Дадите мне только десятку… вы же мне ничего еще не дали.
— Уступи.
— Не уступлю… Но, помните, ничего не должно случиться и с хромым кузнецом за то, что он прятал этого человека.
Все в Иуде протестовало, но страх победил.
— Ну, так я тебе дам десятку и Доленяка оставлю в покое. Побожись только, что не скажешь.
— Ей-богу, буду молчать! — отрезала Маржка и засмеялась.
Староста свободно вздохнул, успокоился, и его кадык спокойно задвигался то вниз, то вверх.
— Хорошо, но только этот недобрый гость должен сейчас же уйти, пока жандармы не пронюхали.
— Вы же еще не дали знать им?
— Нет, — ответил староста и чуть не проговорился, что еще до завтрака написал донос, но не успел отослать его.
— Пускай, как только стемнеет, парень собирается и уходит.
Маржка и староста расстались.
— Марженка, — кричал он ей вслед, — рот на замок.
— Конечно. А вы завтра рано утром тут же, на этом месте, дадите мне десятку.
— Принесу… Проклятая Маржка! — облегченно вздохнул он и, набив трубку, закурил, как после тяжелого труда.
А Маржка бежала домой, весело смеясь и мысленно повторяя:
«Здорово я обманула. Мне-то что… А Иозке будет на куртку, мне на платье, да еще что-нибудь и маме останется. И этот бедняк будет рад, что выкрутился».
В избе Веруначей скандал. Тонча вернулась. Ей все хотелось кого-нибудь обнять, приласкать. Она вошла в свою каморку, где у нее в комоде была спрятана маленькая фигурка святого Антонина. Когда некому было жаловаться, девушка ласково смотрела на святого и просила помочь ей.
— Почему ты не собираешь камни с поля? — раздался голос матери.
Тонча оставила святого, заплакала и призналась матери во всем. Мать всплеснула руками и стала ее бранить:
— Ты осрамилась, у старого кузнеца будут неприятности с властями, а этого беднягу обязательно посадят в тюрьму, если не хуже.
— Не браните меня, а посоветуйте, что делать?
— Что делать, — откликнулась Маржка. — Надо идти в избушку и сказать тому человеку, чтобы он уходил после заката солнца. Я сама пойду и скажу все кузнецу. Староста их не тронет теперь… На нем намордник, чтоб не кусался.
Что это за намордник, Маржка не сказала.
Когда после захода солнца стемнело и в саду еще сильнее запахло веской, Войта в сопровождении Доленяка направился к лесу, чтобы оттуда пробраться в Прагу. Тонча и Маржка смотрели им вслед. Тонча плакала.
— Не плачь, глупая! Вместо одного будут десятки, если захочешь, — утешала ее батрачка и гладила по щеке.
Хромой браконьер прощался со своим Войтишком.
— Ну, — радовался он, — пока что хорошо. Но в другой раз в Далиборку не лезьте.
— В Далиборку?
— Был я однажды в этой пражской башне. Видел в темном подземелье осужденных на голодную смерть. Они играли в карты, хотя их ждали страшные муки и смерть. Но, видно, играя, они забывали обо всем… Я вспомнил об этом, когда вы были с Тончей в избушке. Правда… как те узники!
— Не хотите ли вы напророчить мне мученья или смерть?
— Нет… нет… боже сохрани!.. Это так, просто мне пришла в голову глупость… Вы так же играли, забыв об опасности… Игра… игра… Человек, когда веселится с женщиной, никогда не знает, выиграет он или проиграет… Это как карты.
Старик улыбнулся и долго глядел ему вслед, пока уходящий не скрылся в вечерних сумерках. Ему хотелось догнать его и еще раз пожать руку — так жалко было расставаться. Потом Доленяк пошел посмотреть, что ему сегодня послал господь бог.
ГЛАВА VII
Матоуш, сидя в тюрьме, уже не шутил, как в марте, когда его осудили только на четыре месяца. Теперь этот срок казался ему вечностью. В садах благоухали цветущие груши, черешни, яблони, на лугах желтела куриная слепота; у ключей и горных ручьев голубые незабудки глядели на девушек, приходивших по воду; солнце улыбалось людям. У Матоуша стоял перед глазами светлый образ прекрасной весны, а кругом был тюремный мрак. Дни ползли так медленно, словно черепахи. Каждый час был страданием.
Наконец наступил и последний день заключения. Матоуш возвращается домой и уже издали видит знакомое село. Он садится на холме и смотрит, как солнце заливает осенними лучами, словно дождем, соломенные крыши села. Матоушу грустно, тоскливо, как никогда в жизни. Он смотрит на то место, где стояла его избенка, где оставалась его старая мать. Нет больше ни избы, ни матери. Домик сгорел, мать умерла. Ему сообщили об этом, когда он сидел в тюрьме. Нет у него никого на свете. Войта Пехар куда-то исчез. Ружена вышла замуж… Он остался один. Матоуш ощущает это одиночество как горе, как порок; ему хочется прильнуть к груди друга… Нет… нет ни одного близкого человека… Словно Робинзон на острове… Снова возникает перед ним чудесный образ широких просторов мира, куда хотел бы он уйти от повседневной жизни. Ведь и то, что окружает его, это часть той же тюрьмы, из которой он только что вышел. Вспомнил он и тех лебедей с подрезанными крыльями… Куда теперь? Нет, днем он не пойдет в село, подождет темноты. Матоуш встает и медленно направляется к лесу.