Отец что-то проворчал себе под нос.
— Идемте с нами в трактир, отдохните хоть раз и не ворчите.
Розарка подошла к отцу и, уговаривая, стала гладить его по лицу. Он не привык к нежностям. Прикосновение руки дочери словно согрело его холодеющую душу.
— Мы молодые, — заметил Матоуш, — и то каждый день так устаем, будто нас цепами побили. Нам всем нужно отдохнуть за кружкой пива.
— Куда уж старику с веселой молодежью!
— Мы за вас заплатим!
Старик улыбнулся беззубым ртом и согласился.
Мужчины умылись, переоделись и пошли.
Танцевальный зал был набит битком. Испарения человеческих тел, табачный дым, запах пива, скрипки, контрабас, флейта, кларнет и грохот барабана, крики — все сливалось в общем хаосе. Справляли последние дни масленицы.
Зажиточные крестьяне разместились за особым столом. Речь держал старый Павловец. Глаза его светились умом, он говорил вразумительно и четко, словно отсчитывал и выкладывал на стол серебряные двадцатикрейцеровые монеты, бывшие тогда большой редкостью.
Поодаль устроились бедняки и рабочие. Среди них, рядом с другими стариками, уселся и отец Ружены.
— Новые хозяева прядильных и ткацких фабрик хуже прежних господ, — сказал Кикал, отхлебнув порядочный глоток пива. С тех пор как он работал на фабрике, в него вселился святой фанатизм его квартирантов. Из пепла его старости вылетали искорки гнева.
За столом не торопясь, степенно, рассуждали о прошлых временах. Но скоро и старикам надоели умные речи. Их сердца, как сухари, высушенные в горячей печи жизни, не могли оживиться, но мозг их, в другое время полный забот, сейчас потопил в пиве страх перед завтрашним днем. Алкоголь подливал масла в тусклое пламя их глаз, развязывал языки и заставлял молчать лютого тирана — память.
А молодежь ловила момент. Сколько молодых сердец горячо билось в груди, как много влюбленных танцевало вокруг! И если корсажи и платья девушек были туго застегнуты, делая их тела недоступными для глаз, сердца девушек были открыты для любви. Все закружилось, в вихре танца, звенели песни, веселые шутки, смех. Казалось, все радости мира слетелись сюда, чтобы славить масленицу.
Розарка танцевала без устали; у нее горели глаза, сердце и голова были будто в огне. И она ловила свое счастье.
— Одна… без мужа… — сплетничали старые бабы, разместившиеся около стен по всему танцевальному залу. Их ядовитые глаза и языки везде поспевали.
— Глядите-ка, уж не хочет ли она окрутить этих двух безбожников, что пришли с ней?
Молодые любили «покрутить»… Так в горах говорили о девушках, если они выходили из зала с молодыми людьми охладиться на вольный воздух. Воспаленные головы забывали о седьмой заповеди и не думали, что потом им скажет священник на исповеди.
— Да она не крутит, а летает, как помешанная… Что ж, она красивая.
— А знаете, ведь люди говорят, что мать прижила ее с покойным лесничим, когда ходила в барский лес за хворостом.
Время близится к полуночи. Иржик еще не спит. Перед ним лежит катехизис, он учит его на память. Завтра приедет священник из Войковиц, а это всегда тяжелый день и для учителя и для детей. Священник ругает учеников, если они чего-нибудь не знают, а сам бросает взгляд на учителя: должен был, дескать, научить их; часто священник отчитывает и самого учителя. Поэтому бедняга кантор теперь повторяет наизусть список грехов против духа святого.
Говорят, что человеческая душа — великая империя, а человек в ней — неограниченный владыка. Но империя Иржика невелика: ее владыка — священник, а Розарка — ночное привидение.
«Где она, что так долго не идет!» — шевельнулась в его душе обида, когда он выучил наизусть грехи и взглянул на часы, тикавшие на стене.
«Пойду за ней», — решил он про себя и пошел.
Но у Кикала темно. Не осталась же она там ночевать?! Иржик сначала постучал в дверь, а когда никто не отозвался, стукнул в окно.
— Где Ружена?
— Пошла на танцы, — ответила, проснувшись от сладкого сна про манную кашу, хозяйка Белкова.
— С кем?
— С Матоушем и Захом.
— А где тесть?
— И старик пошел попрыгать, — скалила зубы бабка, захлебываясь от смеха.
Теперь он узнал все, и сердце у него защемило.
«Иди в нижний трактир», — подмывала его ревность.
Иржик послушался и пошел. Далеко был слышен контрабас. Доносились веселые девичьи голоса.
«Господи боже мой, уж не крутит ли она с этими безбожниками? — подумал он. — Посмотрю».
Иржик зашел с другой стороны трактира, обогнув вход; проваливаясь в снег, прошел в сад и спрятался за толстый ствол груши, откуда можно было смотреть через окна в зал и слышать голоса проходящих по дороге влюбленных парочек. Кругом была тьма-тьмущая, наполненная сладким шепотом.