«Матоуш, наверное, придет сегодня сюда…»
От тоски путались мысли. Кровь кипела, каждый нерв был напряжен. Они близки душой. Только душой. Телу можно приказать; сердцу никогда.
— Куда ты? — спросил Кикал Заха, когда тот после ухода Ружены, зевая, снял с гвоздя шапку и направился к дверям.
— Черт возьми, человек так привык к рабству, что в воскресенье ему скучно и все чего-то не хватает, если не стоишь у станка и не слышишь его грохота… Иду в карты играть в верхний трактир.
— Смотри, не оставь там всю получку. Ведь ты должен мне…
— Не бойтесь, отец… Заплачу… Ты, Матоуш, не пойдешь со мной? Сегодня там будет весело. Франта Леек продал быка, у него можно выиграть.
— Нет… не пойду…
«Ага… к Розарке», — усмехнулся про себя Тоник и вышел.
На минуту в избе все стихло. Только мухи жужжали.
— Едва весна начинается, — ворчал дед, — а уж эта проклятая мразь здесь… Хлопушкой бы их!
Старик хотел было сейчас же сделать хлопушку, но его одолела лень, и он задремал у печки.
— А ты куда? — спросил он Матоуша, когда и тот собрался уходить.
— Словно вы не знаете.
— Опомнись, Матоуш!
Но Матоуша и след простыл. Старик встал, поглядел в окно ему вслед и вздохнул.
— Девка сохнет… А этот словно взбесился… О господи, видно уж тому и быть.
Ружена сидела на лужайке у ключа. Напрасно ей улыбались белые анемоны, синие фиалки и голубые перелески, ее взгляд и мысли блуждали далеко отсюда. Она чувствовала, как бьется сердце, как бушует кровь.
«Идет!»
На ее бледных щеках выступил румянец.
— Что ты тут делаешь?
— Жду тебя.
Он сел рядом, но заговорили они совсем не о том, что чувствовал каждый.
— Видишь? — спросил вдруг Матоуш.
— Что?
— Как там дрозд в ельнике гонится за самочкой. Ага… догнал…
— Глупая, зачем бежит, когда ее тянет к нему?
— Она делает то же, что и ты.
— Я?..
— Да, ты… Но теперь я тебя удержу, теперь ты моя, и я не пущу тебя.
— Матоуш!
— Руженка!
Скворцы пели для них, дрозды пели для них, весеннее солнышко улыбалось им. Улыбнулось и старое Время и бросило им зернышко, налитое жизнью.
Пасха прошла, обитатели кикаловской избы снова впряглись в работу. Ежедневно дед отдавал фабрике пятнадцать часов своей согбенной старости; остальные продавали там здоровье и радость молодости. За это они получали тяжелый воздух в легкие и раз в две недели по нескольку крейцеров в карман.
Против фабрики на холме стоит дом, где живет директор. Сегодня приехал на совещание из Либерца сам фабрикант Гейбель. Сегодня суббота, гольдтаг — день получки.
— Вы думаете, что теперь нужно купить хлопок подороже? — спрашивает хозяин у директора.
Пальм, на лице которого в присутствии хозяина застывала улыбка епископа, приехавшего благословлять своих овечек, ответил:
— Приближается весна. Осенью и зимой мы давали рабочим дешевый и плохой хлопок. Прясть и ткать его было трудно. Даже за пятнадцатичасовой рабочий день люди не могли выполнить нормы. Как изволите знать, они должны были за это платить штрафы… Если теперь, к весне, мы снова дадим им плохое сырье, они разбегутся по деревням и скорее будут батрачить, чем работать у нас.
Фабрикант с удовольствием вспомнил, сколько денег выжал он в прошлом году к Новому году. Заплатил налоги, да и служащим выдал наградные.
— Ну, если вы так полагаете, — произнес он вслух, — купите материал лучшего качества… Кстати, что вы скажете о новом способе наказания этого распущенного сброда?
— Отлично… Кто упрямится и спорит, того я приказываю надзирателям высечь… Кто недисциплинирован, кто протестует против штрафов, кто портит шпульки или украдет что-либо, того привязывают в проходной ремнями к позорному столбу, и смотрители бьют негодяя плетьми.
— А они не жалуются на вас?
— Если рабочие не хотят лишиться работы, то должны все стерпеть. Правда, некоторые пробовали доносить на нас областному начальству.
— Ну и чем это кончилось?
— Как изволите знать, никто ведь не решается выступить в качестве свидетеля против нас, и у этих прохвостов ничего не вышло. Мы, разумеется, выгнали с работы наглецов и держим их на примете… Мы им еще покажем!