Напоследок я хочу напомнить, с чего начиналась наша попытка куртуазного романа: с отсылки к другому роману той эпохи, к роману Кретьена де Труа из артуровского цикла. До сегодняшнего дня на страницах средневековой литературы спят, дожидаясь волшебного часа пробуждения, три персонажа: король Артур, волшебник Мерлин и император Фридрих Барбаросса. Только два первых героя навсегда связаны в мифологическом сознании со светоносной субстанцией Грааля, а немецкий император — с золотом Нибелунгов. Возможно, что к мрачному инфернальному низу император приговорен культурой по ошибке — в силу неправильного толкования «пророчества Гамалиона»: «Золото выйдет из горы». Если мы попытаемся разобраться, что же за золото таит в себе камень и в чем тогда смысл появления в мире сокровища, — мы не оживим впавшего в ошибку истории и в плен власти императора, но посочувствуем ему напоследок.
В XII веке наравне с модой на куртуазию возобновился интерес к древней мистической науке — алхимии. Многим сегодня известно, что средневековые алхимики пытались найти философский камень и превратить металлы в золото. Мало кому известно, что и в первом, и во втором случаях речь шла об одном и том же: о преобразовании души, о выделении души мира — anima mundi — из тисков материи. Алхимики полагали, не сильно противореча отцам христианской церкви, что Бог находится внутри всего. Это — высший дух, составляющий суть и смысл мира, но заключенный в материю, ибо только в материальном образе мир может быть явлен человеку. Возгонка этого духа и была целью научных и духовных поисков и трогательных лабораторных работ. «Наше золото — это не золото черни», — заявляли они. Это не золото, благодаря которому вскипают, как в тигле, людские страсти, на котором настаивается власть. Они искали чудесный камень, скрывающий тонкую душевную сущность, для того чтобы добыть из него ту субстанцию, которая пропитывает все вещества. Духовная субстанция каждого металла — это золото. Духовная субстанция каждого человека — это совершенный человек, дремлющий в нем. Новый Адам. Так называли его алхимики. Сверхчеловек — так называл его Ницше. Метафора Ницше в «Заратустре» «В камне дремлет мой образ» говорит о том же, о чем говорили средневековые алхимики, только другими словами. Удивительно, до чего близко подошел Ницше, с его исступленной интуицией, к тайне дремлющего образа, с какой неистовостью жаждал он вырвать тайну сверхчеловека из камня, в котором она так долго спала. Но ему помешал призрак воли — призрак власти, вырвавшийся из недр национальной мифологии. Этот же призрак помешал и Барбароссе, спящему ныне в безлюдных расщелинах Гарца. У алхимиков, выражавшихся, как мы представляем, темно и невнятно, а на самом деле емко и метафорично, существовал такой образ — «спящие, скованные в Гадесе». Так говорилось о несовершенном состоянии, в котором, подобно сну, находятся вещества живой и неживой материи, не преображенные духом. Они пробуждаются для новой и прекрасной жизни благодаря божественной тинктуре, извлеченной из «вдохновляющего» камня. Ницше верно показал, сам того не желая, что никто не должен ошибочно принимать сверхчеловека за образец духовного или морального идеала, пока на него не излилась волшебная вода — осознанное одухотворение. Барбаросса, увы, доказал это ценой собственной жизни.
Загадкой мрачной истории о Нибелунгах был и остается Зигфрид — персонаж, осиянный светом, на котором не отпечатались клеймами демонизма следы хранимого им клада. Литературные исследования «Песни о Нибелунгах» возводят тему Зигфгида к одному из самых древних архетипических сюжетов мифологических сказаний — к сюжету о сватовстве. Сватовство — это не переход в новое матримониальное состояние. Это инициация, цепь испытаний, игра с Судьбой на выбывание. Такой путь проходит Зигфрид, оборов дракона и отвоевав клад. Дракона он обарывал в темном подземном мире, и для нас важно, что он вышел из него, — его не «сковало в Гадесе», следовательно, он был пробужден к новой прекрасной жизни от жизни без духа, которая практически и есть смерть. И для этой жизни-смерти, с ее засадами в виде золота черни, с ее черной испепеляющей страстью, с ее искушением властью и славой, он стал неуязвим. Оттого и не было ему зазорно поддерживать стремя, завоевывать чужих подруг и поворачиваться незащищенной спиной, помеченной вдобавок рукою жены, к врагам. Возможно, там, в Гадесе, он был «оживлен» «тинктурой», как называли это алхимики, возможно, он был напоен медом поэзии. В любом случае Зигфрид был приобщен тайне выхода из окаменения, которая так и не стала доступной легендарному Барбароссе и — увы — все еще недоступна каждому из нас.