— Помню. И что?
— Я об этом написать хочу.
— Так а я уже написал.
Ну что ты с ним будешь делать! Даже здесь: вспомнилась мне одна приключившаяся с нами история. Изложил. Усомнился. Снял с полки томик Синякина, полистал — и что же вы думаете? Она там есть! Правда, изложена совершенно по-другому…
Но тут — отдельная тема. Я не знаю, что это за существо такое — память, и почему оно так над нами издевается! Каждый всё запоминает по-своему.
Вот я и подумал: ну и что? Возьму и всё равно напишу. Он запомнил так, а я эдак. В крайнем случае пусть читатель сравнит оба текста и поймёт, насколько многогранно то, что мы называем правдой.
Ну не было такого случая, чтобы Серёжа Синякин не пришёл на помощь по первому зову!
Сидим это мы однажды в баре Союза писателей: три стихотворца и одна художница, увлечённая мыслью снять любительский фильм о трёх падших ангелах. Сманивает в исполнители. Завернётесь, говорит, в простыни — и готово дело… Почему бы и нет? Покидаем Дом литераторов, движемся в сторону её мастерской. И как на грех попадается по дороге бетонный фонарный столб, на котором примерно в метре над асфальтом бесстыже красуется портрет модного эстрадного певца — однофамильца одного из нас.
— Что ж ты, гад, фамилию позоришь! — с горечью говорит поэт и наносит афише удар ногой.
Проходим ещё несколько шагов, как вдруг сознаём, что компания наша увеличилась минимум на треть и что все к нам примкнувшие облачены в милицейскую форму. Мы уже не идём — нас уже ведут. Вернее, ведут лишь одного, остальные святынь не оскверняли. Пытаемся убедить стражей порядка в невиновности задержанного: ну поймите, ну никак по-другому не получалось — нельзя было пройти и не пнуть!
Бесполезно. Падшего ангела увозят в Центральное отделение.
Что делать? Начинаем вспоминать, нет ли у кого поблизости знакомых с телефоном… (Боже мой! Как давно это было! О сотиках никто ещё понятия не имел.)
Находим знакомого. Вламываемся в чужую квартиру. Звоню Синякину. А он вдребезги простужен, принимает ванну.
— Серёжа! — кричу я в трубку. — Поэта забрали! Друга! Выручай!..
— Человек — хороший? — угрюмо уточняет Синякин.
Я запинаюсь.
— Т-то есть… как?.. Он замечательный поэт!
— Да что ты мне тут о поэзии! Человек он — хороший?
— Х-хороший…
И простуженный Серёжа, наскоро вытершись, едет в центр — выручать друга своего друга. Выходит из трамвая мрачный, насупленный. Времени года не помню, но точно не лето, потому что все в пальто.
Жду перед Центральным отделением. Долго жду. Наконец из вечерних сумерек появляются две фигуры. Они.
— Представляешь? — злобно сообщает Синякин. — Договорился, штраф за него заплатил. Говорю: «Пошли». А он мне: «Можно я ещё посижу? Тут интересно…» Падший ангел!
Поравнявшись с историческим столбом, приостанавливаемся.
— Этот?
— Этот.
— Ну и как ты это сделал?
Поэт с удовольствием повторяет удар ногой по афише. Рядом мгновенно вырастают двое в форме.
— Всё в порядке, ребята, — успокаивает их Синякин. — Следственный эксперимент.
А сколько раз он выручал Бориса Завгороднего! Звонит в вытрезвитель:
— Привет! Это Синякин. Слушай, у вас там мой человек сидит…
— Как фамилия?
— Завгородний.
На несколько секунд дежурный немеет.
— Серёжа, — вновь обретя дар речи, медленно выговаривает он. — Ты знаешь, как мы тебя уважаем. Ради тебя мы распустим весь вытрезвитель… За этого — не проси.
Выясняется, что Боря, воспользовавшись правом на звонок, связался по милицейскому служебному телефону с библиотекой Конгресса США.
Нет больше ни Серёжи, ни Бори. Оба ушли в один год. В один страшный две тысячи двадцатый год.
Опустел Волгоград.