Безупречная чистота или чистая безупречность, и то и другое одинаково верно. Он был сентиментальным в отношениях с людьми и очень часто ошибался в них. Он верил в людей, но как будто только в теории. Он ожидал от них худшего, и каждый раз был готов разочароваться и даже страдать, будто этого никогда не случалось с ним раньше, будто единственными людьми, которым он мог по-настоящему верить, с которыми мог общаться, были те, которых он выдумал сам: символы и образы его туманных снов. Иногда он писал сентиментально (но ведь так иногда писал и Шекспир), однако и в этом случае не изменял чистоте стиля. Он никогда ничего не упрощал, не впадал в слащавость, не шел легким путем; он всегда относился к писательству с чувством смирения, с неистовой, почти религиозной верой, терпением, желанием целиком отдаться ему, забыться в нем. Многословность ему претила; слишком стремительная манера письма тоже казалась фальшивой. Как-то он сказал мне: "Ты слишком талантлив. Ты можешь писать по-разному, и у тебя все слишком легко получается. Если ты не будешь стараться, ты никогда ничего дельного не напишешь". В те дни, когда мы гуляли вдвоем по старым кварталам и я слушал, а он говорил со мною или с незнакомыми людьми - с кем и где угодно, с людьми, которых мы встречали на улицах и в доках,- или когда мы сидели за бутылкой, он, с моей небольшой помощью, создал еще несколько фантастических образов, вроде человека с лошадью из сна. Один из них был потомком Эндрю Джексона, забытым в болотах Луизианы после Шалметтского сражения {3}; это была уже даже не полулошадь и полуаллигатор, а сначала получеловек-полуовца, а вскоре уже полуакула, которая - как и вся притча в целом - в конце концов стала настолько неуправляемой и, как нам казалось, такой смешной, что мы решили все это записать и сделать рассказ в письмах, которые могли бы написать друг другу два участника зоологической научно-исследовательской экспедиции, оказавшиеся на время вдали друг от друга. Я принес ему свой первый ответ на его первое письмо. Он прочитал. Спросил:
"Тебе это нравится?"
"Что вы хотите этим сказать, сэр?"
"Тебе нравится то, что ты написал?"
"Да, а что? Все, что не вошло в это письмо, войдет в следующее". И тогда я понял, что мои слова рассердили его: он ответил резко, кратко, почти зло. Он сказал:
"Либо ты выбросишь все это, и мы прекратим работу, либо возьмешь письмо назад и переделаешь". Я забрал письмо. Три дня я работал над ним и наконец снова принес ему. Он опять прочитал письмо, довольно медленно, как всегда, и спросил:
"Ну а теперь тебе нравится?"
"Нет, сэр,- сказал я,- но лучше я пока сделать не могу".
"Тогда пойдет",- сказал он и положил письмо в карман; голос его потеплел, стал мягким, и в нем уже снова слышался смех и готовность снова поверить и снова страдать.
Этот урок научил меня многому, хотя я не всегда следовал его совету, как в тот раз. Я понял, чтобы быть писателем, прежде всего необходимо быть тем, что ты есть, для чего ты рожден; чтобы быть американцем и писателем, совершенно не обязательно без конца писать о традиционных американских образах, таких, как, например, страдающая Индиана у Драйзера {4} или - у самого Андерсона - Огайо, кукурузные поля Айовы, скотобойни у Сэндберга {5} или лягушка у Твена {6}. Необходимо только помнить о том, что ты есть на самом деле. "Надо, чтобы было с чего начать, и тогда начинаешь учиться",-сказал он мне. "Не важно, что это, просто об этом надо помнить и не стыдиться этого. С чего бы ты ни начал, важно, чтобы было с чего начать. Ты деревенский парень, все, что ты знаешь,- это крохотный клочок земли в Миссисипи, откуда ты родом. Но и этого достаточно. Это тоже Америка: пусть самый маленький и неизвестный ее уголок, но вытащи его, как кирпичик из стены,- и стена развалится".
"Если, конечно, это не зацементированная и не оштукатуренная стена",-возразил я.
"Да, но Америка еще не зацементирована и не оштукатурена. Ее здание еще строится. Именно поэтому тот, у кого в жилах текут чернила, а не кровь, не просто может, но должен неустанно бродить по стране, общаться с людьми, слушать, смотреть, учиться. Вот почему такие невежественные и необученные парни, как мы с тобой, не просто имеют возможность писать, они обязаны писать. Все, чего требует Америка,- это чтобы ты смотрел, слушал, пытался по возможности понять. Однако и понимать не так уж важно: главное - поверить, даже если всего и не понимаешь, а затем уже попытаться написать. Никогда не получится так, как тебе хочется, но всегда можно попробовать еще раз, всегда найдутся чернила и бумага, да и все остальное, чтобы попытаться понять, рассказать об этом. Как следует сразу не выйдет. Но ведь всегда есть еще одна возможность. Потому что завтра Америка будет в чем-то другой, в ней будет много нового, такого, что стоит понаблюдать, послушать, попытаться понять, а если не сможешь понять - хотя бы поверить.