— Паспорта всех артистов, — говорю! — заревел он.
Я об‘яснил, что. все здесь написанное исполняется одним мной.,
— А, таких жуликов-шарлатанов не пускаю.
Кровь бросилась мне в голову.
Я заявил, что написанное непременно исполню.
Много вас таких шляется!
И надзиратель язвительно прочитал вслух мою афишу.
Затем бросив ее, спросил:
— Ну, какой ты силач? Покажи-ка свою железную челюсть?
Я ни слова не говоря, ухватил край большого, покрытого зеленым сукном стола, с оловянным чернильным прибором и поднял на воздух.
Надзиратель, секретарь и писцы разинули рты, и когда я опустил стол опять на прежнее место, то прочел на лицах, в особенности писарей, удивление и удовольствие,
У надзирателя невольно вырвалось:
Ах, чорт возьми здорово!
А секрет был прост: ухватившись за край стола, я его чуть-чуть приподнял зубами и упер в ногу, послужившую точкой опоры. Сеанс таким образом не стоил мне никаких усилий.
— А какие же вы делаете фокусы? Переменяя тон, в котором уже в сильной степени сквозили нотки любопытства, спросил надзиратель.
— Покажу, только, позвольте мне лист газетной бумаги, — сказал я.
Все заинтересовались. Бросили писание.
Подали мне газетный лист. Я попросил удостовериться, что в листе нет ничего. Обернул его вокруг руки. Просил не быть в претензии, если что-нибудь появится. И затем вытащил из газеты собственный стоптанный сапог.
Писаря не выдержали, забыли, что перед ними «их благородие», и захлопали в ладоши.
А «их благородие», удивленное и смягченное, изволило пригласить меня сесть, со словами:
— А третье отделение, какой вы клоун и рассказчик, мы послушаем уже в клубе, в воскресенье.
Появился предо мной и стакан с чаем.
Надзиратель более внимательно прочитал мой паспорт. И узнав от меня, что я воспитывался в Москве в корпусе, очень был рад, что у нас был общий учитель.
Представление состоялось в назначенный день. Публики было очень много. Не в меру ретивый надзиратель распустил про меня нелепые слухи, сослужившие мне, однако, большую, в смыслу, сбора, службу, будто я поднимал стол, на котором восседал секретарь. Публика с интересом следила за моими переодеваниями и метаморфозами из Геркулеса в фокусника, из фокусника в клоуна.
Третье отделение.
В антракте я успел подсчитаться с кассиром и, получив выручку на мою долю, накинул сверх цивильного костюма шутовской балахон.
Под звуки разбитого рояля я вышел на сцену.
Стихи сменялись рисованием, шутками. Одно следовало за другим.
В заключение — рассказ.
Я начал.
— Прошу у вас, господа, позволения рассказать о том, что случилось со мною в вашем милом городке.
— Просим, просим, — послышался довольный и неизменно ко мне благосклонный голос надзирателя.
— Иду я берегом пруда. Смотрю: собралась большая куча народу. Спрашиваю: «что делаете ребята?» «Да вот стряслось у нас несчастие: бьемся у воды три часа и никак не можем вытащить». «Кого, чего?» — спрашиваю. «Надзиратель утонул». Эх! ребята, Помочь вам. Верный дам совет. Покажите ему трехрублевку он и сам из воды вылезет».
Что произошло после этого в театре — не знаю…
На ходу сдергиваю свой балахон кладу его моментально в саквояж и айда через окно на пожарный двор, оттуда на улицу и не пешком, а на ломовом доезжаю с триумфом до первого полустанка, где ожидаю отходящего поезда.
Удирая на ломовом, я пытался взглянуть в свою душу.
Пошел ли я против совести, или поступил как надлежало поступить. Должен ли я был бросить надзирателю в лицо обвинение или не имел на это морального права. Ведь, мне лично надзиратель, в конце концов, оказал большую услугу: благодаря его содействию я получил полный сбор. Но видя со сцены в течение целого вечера лицо Гоголевского Держиморды, блестящие пуговицы нового вицмундира, вспомнив и мужиков, несущих ему дань, и баб, платящих ему контрибуцию молоком и яйцами и, торговцев, поднесших ему, вероятно, ко дню именин этот новенький вицмундир, и хозяина постоялого двора, где два дня производились поток и разграбление; вспомнив общий уклад придавленной провинциальной действительности, — я не мог вытерпеть, чтобы не крикнуть правду в глаза. И с моих уст сорвался мой рассказ.
С этого дня я и начинаю летоисчисление своей политической сатиры.
Старая Москва
I. Старая Москва и наш дом, и кто в нем бывал
Дом Захарова, моего крестного отца, у которого я воспитывался после смерти родителей, находился в Чернышевском переулке и был стильным барским особняком того времени.