То же видим и в упомянутом «Гайдуке Хризиче».
Бо`льшая часть песни разрабатывает страдания членов семьи Хризича в многодневной осаде их, по–видимому, жилища–пещеры, страдания от жажды и преодоление ее. Жена — «находит выход» в естественной смерти–облегчении, старший сын, почти сходя с ума, — намеревается напиться ее крови, младший — предлагает ему свою кровь. Как и подобает, по принципу Выготского, стихийно применяемому всеми художниками, а в данном случае — Мериме под личиной гузлара, такое столкновение рождает катарсис: восхищение перед теми, у кого и мысли не зародилось о том, чтоб сдаться властям. Соответственно песня и называется — «Храбрые гайдуки». Множественное число применено.
Собственно Мериме, предстающий без личин, организовывает другое столкновение противочувствий: позиции издателя, для которого нравы югославов дики, — с позицией гузлара. Позицию гузлара мы только что выяснили. А позиция издателя видна из примечаний, что гайдуки это бандиты без пристанища, не любящие трудиться и живущие с разбоя. И вот какое получается уродство: средство обеспечения жизни семье — разбой — отстаивается героически вплоть до лишения себя этой жизни. Мериме уродством нужно было взорвать классицизм и противный порядок режима Реставрации. И он добился — катарсисом от столкновения таких противочувствий — сочувствия себе во Франции, находящейся в предреволюционном состоянии в 1827 году.
А в 1834 г. усомнившийся в добре Пушкин организовал еще иной катарсис.
Он — под личиной гузлара — отказался от множественного числа и назвал песню «Гайдук Хризич». Только главу семейства, мол, воспевает гузлар. А ведь Хризич деспот. По тексту и понятно и видно, что только его присутствие не дало родиться мысли у жены и детей о том, чтоб сдаться. Только из–за него сыновья аж тайком отирают слезы по умершей матери. Только под его моральным влиянием поднялись сыновья в атаку, на смерть. Это героизм сомнамбул.
Так что прав пушкинский гузлар, заметивший разницу между героизмом отца, с одной стороны, и сыновей, с другой. Те даже имен не заслуживают в его песне (в отличие от гузлара Мериме, поименовавшего сыновей: Христич и Александр). Только оставшиеся в живых после внезапной атаки этой камикадзевской семьи полицейские, которым не известны психологические тонкости в среде бандитов, относятся ко всем трем одинаково:
Так если пушкинский гузлар воспевает лишь отца, то за что? — Не за бо`льшую удаль. Все по семь врагов убили, в каждого по семь пуль попало. Воспевает за эстетическое отношение к смерти:
Сама чеканность этой формулы говорит не об утилитаризме. Это — идеал демониста. И его же воспевает пушкинский гузлар.
Но как неубедительно! Лишь одна строка пришлась на положительную эмоцию, против тридцати отрицательно окрашенных.
Это — столкновение. И катарсис от него есть сомнительность. Опять перед нами реальность с сомнительным статусом.
А этот героизм Радивоя в якобы героической песне «Битва у Зеницы — Великой»… Под самый конец проигранной битвы, отказавшись попытаться удрать, он «наземь сел, поджав под себя ноги». Сомнительного достоинства телодвижение. Да и вся песня, ведущаяся от имени единственного оставшегося в живых воина, — из двадцати человек арьергарда вокруг Радивоя, — сомнительна. Воина–то почему басурманы не убили? Как фактография последних слов песни могла стать известна гузлару? Да еще такое примечание Пушкин придал к заглавию: «Неизвестно, к какому происшествию относится эта песня». Может, его и не было, понимай. У Мериме соотвествующее примечание, довольно пространное, не наводит на сомнение в самом факте битвы.
А самая первая песня — вещее «Видение короля» — снабжено примечанием исторического порядка, подтверждающим видение: с боснийского кроля турки при Мухаммеде II содрали кожу. Зато есть примечания, тоже исторические, дезавуирующие в качестве вещих другие моменты описываемого видения. Так как ко всему этому относиться? — Опять возникает некая неопределенность.