— Ну, забарабанил! — воскликнула Глаша. — Ему — одно, а он — другое!… Смотреть надо! Чему вас только в городе учат?
— Видишь ли, я в извозчики не готовлюсь и кучером быть не собираюсь!
— Попроси теперь у меня вожжи! — сердито сказала Глаша.
Телега миновала переезд. Лошадь свернула направо по заснеженной дороге — в ту сторону, куда умчались теплушки. Брат и сестра ехали на станцию Узловая.
Несколько дней назад в деревню пришло письмо. Отец Юрия благодарил своих родственников за то, что они приютили сына, и просил отправить его обратно в Петроград. «Юденич разбит наголову, — писал отец. — Жизнь постепенно налаживается. Хватит моему отпрыску отсиживаться на теплой русской печке да на деревенских харчах».
И «отпрыск» заторопился домой. В деревне хоть и сытно было, и дров хватало — топи печь круглые сутки, — а все же не привык он к сельскому захолустью. Прожил Юрий у родственников полгода и почти каждый день вспоминал голодный, холодный, но родной Петроград.
Родственники собрали небольшой мешок картошки, полпуда муки, дали еды на дорогу, а двоюродная сестра Глаша охотно согласилась довезти Юрия до станции. Они были одногодки. Глаша родилась и выросла в деревне и по расторопности, по смекалке во всяких хозяйственных делах казалась старше своего возраста и рассудительнее брата. Она относилась к нему покровительственно. Не прочь была и покомандовать. Юрий сердился, спорил, но часто был вынужден делать так, как говорила Глаша.
От переезда проселочная дорога шла рядом с насыпью. Пока Юрий дулся на сестру, а Глаша молча переживала случившееся и упрекала себя за то, что доверила брату вожжи, лошадь дотащила телегу до того места, откуда были видны остановившиеся теплушки.
— Вот они, скаженные! — сказала Глаша.
— Такого слова в русском языке нет! — отозвался Юрий.
— Как нету? — удивилась Глаша. — А откуда оно взялось? Другого языка я не знаю!
Юрий только плечами повел — что, мол, с неучем разговаривать. Брат и сестра уставились на теплушки. Оба заинтересовались ими, но по-разному. Хозяйственной и аккуратной Глаше они казались нарушением привычных правил. Она рассуждала очень практично: вагоны стоят не на месте, людей не видно. Не было бы какой беды! Поезд пойдет или еще что!
Юрий думал о другом. Проносящиеся в темноте теплушки, искры, вздыбившийся конь — эта картина ярко запечатлелась в его мозгу. Тогда он испугался, а сейчас все это выглядело романтичным. Вагоны рисовались ему чем-то таинственным. Мчатся в ночи, а никто ими не управляет! Остановились, а между тем никто их не останавливал. Что же там находится?…
— Если бы я не торопился, — сказал Юрий, — можно было бы свернуть к ним и посмотреть.
— Торопиться некуда! — ответила Глаша. — Поезд не лошадь, он теплушки стороной не объедет! Путь-то один!
И опять Глаша оказалась догадливее. Юрий недовольно заерзал на сене и сказал:
— Можешь сворачивать.
Лошадь подтащила телегу к насыпи. Глаша спрыгнула на снег и стала разнуздывать коня.
— Пошли! — сказал Юрий, не решаясь идти один.
— Погоди!
Глаша взяла из телеги охапку сена и задала корм коню. Только после этого брат и сестра двинулись к теплушкам: Глаша — впереди, Юрий — за ней. Они обогнули задний вагон и сразу же увидели Глебку, спящего на площадке. Он улыбался, — ему все еще снились приятные сны. Кто знает, может быть, он уже приехал в Кремль и беседовал с самим Владимиром Ильичей?
Глаша заметила упавший в снег маузер и подняла его.
— Дай мне! — чуть слышно шепнул Юрий.
Глаша отрицательно мотнула головой и подергала Глебку за штанину. Нога Глебки соскочила со ступеньки и повисла в воздухе. Выражение лица резко изменилось. В миг пробуждения приснился ему верзила. Бандит тянул Глебку за ногу и замахивался ножом.
— Стой! — закричал Глебка, просыпаясь, и вскинул руку.
Прошло несколько секунд, прежде чем мальчишка окончательно пришел в себя и увидел, что перед ним не верзила, а двое подростков и что в вытянутой руке нет никакого маузера.
— Эх ты, часовой! — укоризненно произнесла девчонка. — На твою игрушку! — Глаша протянула Глебке маузер. — Она, поди, и не стреляет!
Глебка вцепился в холодную рукоятку. Заснуть на посту, потерять оружие и получить его из рук какой-то девчонки, да еще выслушать от нее выговор — как тут не обозлиться!
— Руки вверх! — завопил Глебка и затряс маузером перед самым Глашкиным носом.
Он был у нее вздернутый, задорный, а от Глебкиной угрозы стал еще более насмешливым.
Юрий не любил шутить с оружием. Он стоял за Глашиной спиной, смотрел на Глебку поверх ее плеча и, когда черное дуло маузера заплясало перед его глазами, он попятился. Но узкая бровка кончилась, ноги соскользнули с края, и Юрий, вскрикнув, покатился под откос. Глаша обернулась, охнула и бросилась к брату.
Глебка был отомщен. Он подошел к краю насыпи и, победно глядя сверху вниз, взял на прицел Юрия, с которого Глаша заботливо стряхивала снег.
— Кто такой? — спросил Глебка.
— Я не привык разговаривать под дулом! — высокомерно заявил Юрий.
— Считаю до трех! — загремел Глебка. — Отвечай!… Раз!…
Глаша выпрямилась, неодобрительно посмотрела на Глебку и сказала:
— Хватит играть-то!… Я тутошняя, из Таракановки. Он питерский!… А вот ты-то кто?
— Питерский? — удивленно переспросил Глебка и, подозрительно прищурив глаза, задал проверочный вопрос: — А где ты там живешь?
Юрий презрительно посмотрел и небрежно бросил:
— Предположим, на Невском!
Не нравился Глебке этот стройный, с нежным лицом мальчишка. Не понравился и его ответ. Невский проспект представлялся Глебке обиталищем буржуев, и он выпалил:
— Ты буржуй, значит?
— Мой папа — жрец искусства! — гордо произнес Юрий и иронически добавил: — Если художники буржуи, то и мы с папой буржуи.
Этот ответ поставил Глебку в тупик. Он не знал, куда надо зачислить художников, — к друзьям или врагам.
— Смотря что рисует! — буркнул Глебка, испытующе глядя на Юрия. — Может, он царей и генералов малюет?
Пренебрежительное «малюет» резануло по самолюбию Юрия.
— Отгадал! — сказал он. — И царей, и генералов!
— Контра! — рявкнул Глебка. — Изрешечу!
Видя, что ссора разгорается, Глаша выдвинулась вперед и заслонила собой Юрия.
— Не стыдно? — рассудительно произнесла она и вдруг пошла в атаку: — Изрешечу!… Да я сама тебе решето на голову надену и плясать заставлю!… Ты, коль спрашиваешь, так разберись!… Дядя Павел их потешными рисует, чтобы смешно было: кого собакой, кого крысой, а кого и гадюкой!
Глебка заморгал глазами. Он пропустил мимо ушей колкие слова Глаши, потому что припомнил плакаты, которыми пестрели дома и заборы в Петрограде.
— Цепные псы капитализма? — спросил Глебка. — А Юденич вроде бульдога?
— Такие рисунки называются карикатурами, — поучительно произнес Юрий. — Мой папа — известный карикатурист!
— Что ж ты сразу не сказал! — воскликнул Глебка и протянул Юрию руку. — Вылезай!… Я этому самому Юденичу всю морду на заборе расцарапал!
— Глупо! — холодно сказал Юрий. — Карикатура — произведение искусства, а ты… просто варвар. С Юденичем надо на фронте воевать, а не на заборе!
Повезло Юрию, что Глебка не знал слова «варвар» и не обратил на него внимания, а насчет остального Глебке было что сказать. Он по-отцовски похлопал по маузеру.
— Я из него сегодня ночью двух бандитов уложил! Понял?… А батя с отрядом доколачивать банду остался!
Глебка так твердо произнес эту фразу, что сам поверил в нее, и с жаром принялся рассказывать про бой с бандитами. Приврал он лишь самую малость — в двух местах. Стрелять-то он стрелял из маузера, а вот попал или нет — неизвестно. Ну и в отношении «доколачиванья» банды — здесь Глебка тоже выдал желаемое за действительность.
— А теперь чего будешь делать? — сочувственно спросила Глаша.