И священник спешил.
И все жители видели его фигуру в чёрном кимоно, с чёрным зонтом в руках, и его голые пятки показывали, что он торопится.
Успеет или не успеет?
Что же было в доме Китидзо, открытом с четырёх сторон? Там всё было удивительно. Виновник происшествия, Дэнсай, сидел на циновке у самого очага, в центре пола, состоящего из четырёх татами, сидел уже внутри дома!
Вот что было поразительно.
И первые гости даже не решались сразу заметить его.
Старшина спросил старого Китидзо:
— Когда ты думаешь платить недоимку по налогу, Китидзо-сан?
Управляющий сказал:
— Не время ли поговорить нам о новой арендной плате? Рис дорожает, Китидзо-сан.
Священник пробормотал молитву. А полицейский не нашёлся, что сказать, и уставился на Дэнсая, расставив свои тонкие ноги в чёрных обмотках и в резиновых тапочках с отдельным большим пальцем, покачивался, как козёл, вставший на задние ноги перед вишнёвым деревом.
Не успел отец ответить, как сын улыбнулся пришедшим и, обнаруживая несдержанность, сказал первый, не дожидаясь слов старших:
— Здравствуйте, земляки! Вы что, не узнаёте меня?
Он сидел плотный, упитанный, с лицом чересчур белым для японского бедняка и весело улыбался. Его самоуверенность поразила всех соседей. Теперь им ничего не оставалось делать, как сказать по обычаю:
— Ах, это ты, Дэнсай?
И каждому он ответил:
— Да, это я, Дэнсай.
Теперь уже всё было кончено. Соседи признали его, и он сам назвал себя, и вот его отец окончательно признал его перед богами за своего потомка:
— Да, это мой сын Дэнсай.
Удивительнее всего, что в доме не чувствовалось никакой тревоги. Мать Дэнсая готовила пищу. Отец сидел на краешке татами и покуривал, выпуская изо рта ровно столько дыма, сколько всегда. Невестка — высокая Оеси, у которой муж потонул в море, качала ребёнка и, видя, что он не желает спать, пугала его лягушкой со стеклянными глазами — новым пугалом японских маленьких детей.
А виновник происшествия, сам вернувшийся Дэнсай, вместо того чтобы рассказывать о своих необыкновенных странствиях, играл со своими сестрёнками. Он брал на руки то Миэку, то Окику и подбрасывал их вверх, как маленьких. Он обнимал их и гладил по чёрным гладким волосам.
— Ах вы мои маленькие старушки! Почему же вы не выросли с тех пор, как мы расстались? Что же вас, заколдовали там, на фабрике? Превратили в гномов? Как вы там жили, мои сестрёнки? — спрашивал он.
Сёстры не хотели обременять брата рассказами о своих бедствиях и, улыбаясь, отвечали:
— Мы жили чудесно. Мы вместе со всеми пели много песен. Вот одна из них:
Дэнсай смеялся лукавству этой песенки и спрашивал:
— Ну как же вы доставали до ткацких станков, такие малютки?
— А нам подставляли скамеечки, братец.
— Сколько же часов вы работали, сестрёнки?
— Столько, сколько могли. Когда мы падали, нас отливали водой, и мы работали ещё немного.
— О бедные мои сёстры! Что же вы думали о своём отце, продавшем вас в рабство?
— Мы любили нашего отца. Мы понимали, что ему трудно было, когда тебя взяли в солдаты, и он от беды продал нас господину Судзиэмо. Вот что мы пели:
При словах этой песни глаза Дэнсая блеснули, и он пробормотал:
— И всё это в то время, когда я покорял для императора народы и земли…
Этот разговор совсем был неинтересен соседям, и мудрый, старый Китидзо попытался перевести беседу Дэнсая на другой лад. Он вдруг захихикал и сказал:
— Удивительные дела творятся на свете! Дэнсай вернулся из России, не покорив её. И в то же время он не был в плену. Хи-хи-хи! Это ли не достойно нашего внимания?!
При этих словах наступила полная тишина, как знак величайшего недоверия. Было слышно, как на криптомериях трещали цикады, а в рисовых полях начинали свои предвечерние трели болотные певуньи-лягушки.
Дэнсай прислушался к молчанию односельчан, затем потрогал на груди значки «За взятие Сингапура», «За победу на Филиппинах» и сказал:
— Быть безоружным в стране врагов и не быть в плену… Гм!.. Я бы сам не поверил такой возможности, но мудрость божественного императора не имеет границ, как и глупость простых смертных. Я был в России и строил дороги, мостил их камнем в той местности, которая звучит, как воинственный клич русских солдат: «Ура-л». Я был без оружия, а русские — с винтовками. Они распоряжались — я исполнял.