Так случайно меня направили в школу. Но была ли это случайность? Я пионервожатый, в школе 800 пионеров, огромная школа. Я хожу с пионерским галстуком, потому что так было велено нам, а по вечерам бегаю в университет, где проходят лекции, и забываю снять пионерский галстук. Меня высмеивали девушки; неловко было, но надо было выдержать.
Был такой случай: я поднимался на четвертый этаж, я — «генерал» пионеров, а наверху вдруг появился мальчик. Он несся, облокотившись на перила, никого и ничего не замечая перед собой, и навалился на меня, чуть не сбросив с лестницы. Я возмутился и дал мальчику пощечину. Вы помните, Антон Семенович Макаренко в «Педагогической поэме» тоже рассказывает, как дал пощечину колонисту. Но потом, в других сочинениях, он говорил, что этого не было, он это просто придумал, чтобы было с чего начинать. Он, правда, этого не делал, а я, вот, ударил мальчика. Мальчик посмотрел на меня с удивлением, сжал кулаки и процедил сквозь зубы: «О-ох, о-ох». Это означало: «Я бы дал тебе сдачи, но нельзя, потому что нельзя». Он ушел прочь, а озлобленное лицо мальчика лишило мне покоя. Начал искать причину в себе. Всю ночь не мог заснуть. Утром рано иду в школу и ищу этого мальчика. У меня 800 пионеров, но не знаю, кто он. Захожу в один класс, в другой, третий. Спрашиваю у детей: «Вот такой мальчик?» И в одном шестом классе мне говорят: «А, вы ищете Ачико Гогелия, его вчера взяли на сборы, ведь он у нас спортсмен!» Спустя несколько дней в газете «Советский спорт» я прочел сообщение о том, что этот мой пионер, Ачико Гогелия, занял первое место, стал чемпионом Советского Союза по фехтованию среди юниоров. И это тоже вроде бы случайность.
Понимаете, хорошие мои друзья, я исследую свою биографию и ищу там те причины, которые меня примагничивали к школьной жизни. Притом так, что я до сих пор отойти от нее не то что не могу, а просто не хочу. Но тогда о смысле жизни я не задумывался. Какой там смысл жизни: надо было как-нибудь помогать семье, закончить университет… И весь день, с утра до поздней ночи, я был занят этими заботами. Я начал читать педагогические книги, чтобы для себя понять, почему я ударил мальчика. Меня самого никогда никто не ударял, ни отец, ни мать, и никто другой. Этого со мной никогда не было. А я посмел. Читал в первую очередь Макаренко. Я пристрастился к его книгам и многое для себя познал. И самое главное: мне понравилась сама жизнь Макаренко и та система, которую он предлагал.
Опять происходит некий случай. В университете начинается курс педагогики и мне читает лекции известный профессор, академик тогдашней Академии педагогических наук России Давид Онисимович Лордкипанидзе[20]. Я начал с ним обсуждать некие проблемы. То есть, имея опыт (я студент-практик) и зная теорию, я задавал ему некие вопросы, то и дело возражал против его теории. Он иногда возмущался из-за моих вопросов, но, тем не менее, терпел. И в этой дискуссии опять возникает случай. Я узнаю, что та школа, в которой я работаю, есть полное отражение той теории, которую излагает профессор. А во мне бунтует опыт моей школьной жизни, тот опыт, через который прошел сам, будучи учеником, и опыт, который я набираю теперь в роли пионервожатого в той же самой школе, где я учился. Тот же самый авторитаризм и в теории, и в практике. И я задумался над тем, могу ли, должен ли я так же поступать со своими пионерами, как со мной когда-то поступали мои учителя — властно, начальственно.
Прошел всего год, и я понял, что, оказывается, этих детей очень люблю. За время работы пионервожатым мне не раз предлагали более высокооплачиваемую должность в райкоме комсомола — отказывался, в университете — отказывался. Не знаю, что меня тогда удерживало в школе. Это же была более сложная работа, чем кабинетная, там я мог быть начальником и продвигаться дальше. Но почему-то мне хотелось работать именно здесь. Теперь я не могу назвать точную дату, когда именно и в связи с чем возникла во мне такая сложная привязанность к детям. И когда мне предложили стать аспирантом по педагогике, я согласился с радостью. Будучи аспирантом, я пристрастился к чтению классиков — Ушинского, Песталоцци, Коменского, Локка, Руссо, Квинтилиана, Макаренко, Гогебашвили, Дистервега, Монтессори, Пирогова… Они восхищали и удивляли меня своей простотой, ясностью, глубиной понимания ребенка. Тогда имя Сухомлинского еще не было известно. Классики педагогики дали мне понять, в чем мудрость воспитания: не в том, что детей надо любить, а в том, как их надо любить. И они показывали мне путь — путь духовного гуманизма. В начале это напугало меня — что это за духовность? Когда я читал, скажем, Коменского или Песталоцци, я то и дело отбрасывал некую духовность и выписывал из них те приемы и способы, которые укладывались в рамки советской педагогики и материалистического восприятия педагогического мира. Дальше — защита диссертации. До сих пор я не могу признать свою кандидатскую диссертацию. Я никогда не называю эту книгу среди моих трудов, потому что это было сплошное подтверждение той диктатуры пролетариата в школе, в условиях которой мы все тогда жили, хотя авторитаризм и императивность до сих пор не отходят от нашей школы.
20
Д.О.Лордкипанидзе (1905–1992) — советский педагог, действительный член Академии педагогических наук СССР.