II
Отецъ Сашки (изъ разсказа «Ангелочекъ») больной, молчаливый, цѣлыми днями лежалъ въ своей каморкѣ и «думалъ о несправедливости и ужасѣ человѣческой жизни»; объ ужасѣ этой жизни говоритъ и Маруся («Къ звѣздамъ»): «…Какъ можно жить среди тѣхъ, кто избиваетъ своихъ пророковъ? Куда мнѣ уйти? я не могу больше. Я не могу смотрѣть на лицо человѣка? мнѣ страшно! Лицо человѣка? это такъ ужасно: лицо человѣка»… Но зачѣмъ брать такой случай? избіеніе пророковъ? Уж-асъ жизни, который долженъ быть побѣжденъ (ибо иначе и жить нельзя), коренится въ повседневныхъ мелочахъ, а не только въ рѣзкихъ и крупныхъ отдѣльныхъ явленіяхъ; даже болѣе того, ужасъ этотъ сильнѣе и невыносимѣе при взглядѣ именно на обыденную, повседневную жизнь. Вотъ почему, между прочимъ,? независимо отъ другихъ причинъ? такое сильное впечатлѣніе производитъ «Жизнь Василія Ѳивейскаго» и такое слабое? «Красный Смѣхъ». На первомъ изъ этихъ разсказовъ мы сейчасъ остановимся подробно; а о второмъ скажемъ только нѣсколько словъ, такъ какъ это одно изъ самыхъ слабыхъ произведеній Л. Андреева. Не говоря уже о томъ, что построеніе этого разсказа совершенно невозможное, противорѣчивое [6], но и самая идея его не производитъ того дѣйствія, на которое разсчитывалъ авторъ. Брать частныя явленія и на нихъ вскрывать весь ужасъ жизни? это сильно; вскрывать ужасъ жизни на явленіяхъ массовыхъ? это весьма и весьма слабый пріемъ художественнаго творчества. Война вещь ужасная; «тридцать тысячъ убитыхъ», о которыхъ говорится въ «Красномъ Смѣхѣ»? это страшно подумать; но не кажется ли вамъ, что смерть ребенка, затравленнаго псами или убитаго обвалившимся домовымъ карнизомъ? еще страшнѣе, еще безсмысленнѣе? Есть извѣстный предѣлъ нервной раздражимости не только въ физіологіи, но и въ психологіи; сотни тысячъ блѣдно-розовыхъ труповъ, которые выбрасываетъ земля въ заключительной сценѣ «Краснаго Смѣха»? ложный художественный пріемъ, ocтавляющій читателя совершенно равнодушнымъ. «Онъ пугаетъ, а мнѣ не страшно»? эти добродушно-ядовитыя слова Л. Толстого о Л. Андреевѣ какъ нельзя лучше характеризуютъ подобныя мѣста произведеній Л. Андреева. Во сколько разъ сильнѣе дѣйствуетъ на читателя та страница изъ «Братьевъ Карамазовыхъ», гдѣ Иванъ описываетъ страданія измученнаго ребенка, который билъ себя кулаченками въ грудь, молясь Богу и рыдая неотомщенными слезками… И во сколько разъ сильнѣе «Краснаго Смѣха» дѣйствуетъ на насъ «Жизнь Василія Ѳивейскаго», гдѣ ужасъ жизни и безсмысленность зла вскрываются на отдѣльной человѣческой личности, а не на сотняхъ тысячъ труповъ.
Зло? ирраціонально; а если такъ, то и жизнь? безсмысленна, она не имѣетъ «оправданія»: вотъ основная тема и «Краснаго Смѣха», и «Жизни Василія Ѳивейскаго», и «Жизни Человѣка», и еще многихъ произведеній Л. Андреева; «ничего понять невозможно»? вотъ мотивъ, который своеобразно развивается въ каждомъ изъ этихъ произведеній. Вотъ одна сцена изъ «Краснаго Смѣха»: докторъ показываетъ раненому на его ампутированныя ноги.
- А это вы понимаете?? таинственно спросилъ онъ.
Потомъ такъ же торжественно и многозначительно обвелъ рукою ряды кроватей, на которыхъ лежали раненые, и повторилъ:
— А это вы можете объяснить?
— Раненые,? сказалъ я.? Раненые.
— Раненые,? какъ эхо, повторилъ онъ.? Раненые. Безъ ногъ, безъ рукъ, съ прор-ванными животами, размолотой грудью, вырванными глазами. Вы это понимаете? Очень радъ. Значитъ вы поймете и это?…
Съ гибкостью, неожиданною для его возраста, онъ перекинулся внизъ и сталъ на руки, балансируя въ воздухѣ ногами. Бѣлый балахонъ завернулся внизъ, лицо налилось кровью, и, упорно смотря на меня страннымъ перевернутымъ взглядомъ, онъ съ трудомъ бросалъ отрывистыя слова:
— А это… вы также… понимаете?
— Перестаньте,? испуганно зашепталъ я.? А то я закричу…
Нѣтъ смысла въ жизни. Но пусть этотъ докторъ сумасшедшій, пусть здѣсь передъ нами результаты войны, этого «безумія и ужаса», пусть это исключительный по своей рѣзкости примѣръ. Пусть, далѣе, по этой же самой причинѣ мы отведемъ и другого нежелательнаго свидѣтеля? Марусю («Къ звѣздамъ»), въ отчаяніи восклицающую: «что же это! Проклятая жизнь! Гдѣ же Богъ этой жизни, куда онъ смотритъ? Проклятая жизнь. Изойти слезами, умереть, уйти! Зачѣмъ жить, когда лучшіе погибаютъ… Ты понимаешь это, отецъ? Нѣтъ оправданія жизни? нѣтъ ей оправданія». Пусть и здѣсь передъ нами исключительный по рѣзкости случай? не война, но революція; пусть все это будетъ такъ. Но вотъ передъ нами обыденнѣйшая жизнь Василія Ѳивейскаго? и нелѣпость жизни еще болѣе усиливается, безсмысленность ея становится еще болѣе вопіющей: «…воистину суета всяческая, житіе же сѣнь и соніе: ибо всуе мятется всякъ земнородный» (II, 184). Безсмысленна сама эта обыденная жизнь, нелѣпъ весь круговоротъ ея. «Страшно мнѣ всего,? говоритъ попадья Василію Ѳивейскому,? всего страшно. Дѣлается что-то, а я ничего не понимаю, какъ это. Вотъ весна идетъ, а за нею будетъ лѣто. Потомъ опять осень, зима. И опять будемъ мы сидѣть вотъ такъ, какъ сейчасъ? ты въ томъ углу, а я въ этомъ»… Люди, для которыхъ все въ жизни понятно, для которыхъ весь міръ? какъ на ладони, снисходительно улыбнутся и посовѣтуютъ попадьѣ познакомиться съ первоначалами космографіи, гдѣ вполнѣ ясно изложено, отчего за весною бываетъ лѣто, а за лѣтомъ осень и зима… Но не для этихъ слишкомъ понимающихъ людей написаны разсказы Л. Андреева…
6
Достаточно указать на слѣдующія несообразности.«…На порогѣ стоялъ братъ, блѣдный, совсѣмъ бѣлый, съ трясущейся челюстью и визгливо кричалъ: „я тутъ съ вами съ ума сойду! съ ума сойду!“ (II, 265). Это совершенно противорѣчитъ другому мѣсту (II, 274), изъ котораго выясняется, что все это писалъ тотъ же самый „братъ“. Затѣмъ, совершенно непонятно, кто же писалъ послѣднія страницы разсказа, и т. п.