VI
Крайняго своего развитія и наивысшаго напряженія эта тема достигаеть въ «Жизни Человѣка»; на этомъ произведеніи Л. Андреева мы остановимся особенно подробно. Здѣсь передъ нами выступаетъ «Нѣкто въ сѣромъ», на голову котораго Л. Андреевъ обрушивалъ свои проклятія съ первыхъ же шаговъ своего художественнаго творчества, придавая ему, этому «Нѣкоему въ сѣромъ», различныя имена. Василій Ѳивейскій просто и торжественно вѣрилъ въ Бога, но читателю ясно, что вмѣсто Бога въ темномъ углу поповскаго дома все время стоялъ Нѣкто въ сѣромъ; «надъ всей жизнью Василія Ѳивейскаго тяготѣлъ суровый и загадочный рокъ»? этими словами начинается разсказъ о жизни Василія Ѳивейскаго. И «молитвенный вопль, похожій на вызовъ», и проклятія Богу измученнаго жизнью попа? все это мы найдемъ и въ «Жизни Человѣка»… И когда гимназистъ Павелъ (изъ разсказа «Въ туманѣ») думаетъ о «печальной и лишенной смысла жизни», «о жизни, въ которой все непонятно и совершается съ жестокой необходимостью», то читатель невольно вспоминаетъ олицетвореніе этихъ мыслей въ образѣ Нѣкоего въ сѣромъ. И когда (въ «Елеазарѣ») люди чувствуютъ себя «покорными рабами требовательной жизни и безотвѣтными слугами грозно молчащаго Ничто», то мы знаемъ, что это «грозно молчащее Ничто» и есть именно Нѣкто въ сѣромъ. «И отвѣтомъ ему было молчаніе»? на этой фразѣ построенъ цѣлый разсказъ Л. Андреева («Молчаніе»), и черточка эта получила свое развитіе опять-таки въ образѣ Нѣкоего въ сѣромъ. И тотъ «городъ», который ненавистенъ Л. Андрееву за то, что въ его громадности «было что-то упорное, непобѣдимое и равнодушно-жестокое»? развѣ не является онъ адекватнымъ выраженіемъ той силы, олицетвореніемъ которой является Нѣкто въ сѣромъ? Наконецъ, у Л. Андреева есть цѣлый разсказъ «Стѣна», посвященный все тому же образу. Нѣкоторые объясняли этотъ разсказъ съ чисто «политической» точки зрѣнія, считая эту «Стѣну» олицетвореніемъ русскаго политическаго строя и чуть ли не режима Плеве… Нечего и говорить, насколько неудачно подобное «объясненіе»: послѣ «Жизни Человѣка» для каждаго должно быть ясно, что «Стѣна»? это судьба, рокъ, Мойра, Нѣкто въ сѣромъ. И право же слишкомъ много чести не только режиму Плеве, но и всему русскому абсолютизму XIX вѣка сравнивать его съ вѣчной, неизмѣнной, фатальной силой, какою представляется Л. Андрееву «Стѣна». Помните: «мы ударились грудями о стѣну и она окрасилась кровью нашихъ ранъ, но осталась глухой и неподвижной……Неподвижна и высока была стѣна и равнодушно отражала она вой…? Отдай мнѣ мое дитя!? сказала женщина. И всѣ мы молчали, и яростно улыбались, и ждали, что отвѣтитъ стѣна…, мы ждали нетерпѣливо, грозно, что отвѣтитъ подлая убійца… А она? она молчала. Такая лживая и подлая, она притворялась, что не слышитъ, и злобный смѣхъ сотрясъ мои изъязвленныя щеки, и безумная ярость наполнила наши изболѣвшіяся сердца. А она все молчала, равнодушно и тупо, и тогда женщина гнѣвно потрясла тощими желтыми руками и бросила неумолимо:? Такъ будь же проклята, ты, убившая мое дитя!…И звенящимъ тысячеголосымъ стономъ повторила вся земля:? Будь проклята! Проклята! Проклята!»… Если вспомнить это мѣсто и сравнить его съ соотвѣтственными положеніями «Жизни Человѣка», то «Стѣна» и «Нѣкто въ сѣромъ» станутъ двумя выраженіями одной и той же мысли.
Позволю себѣ сдѣлать небольшое отступленіе или, вѣрнѣе, немного забѣжать впередъ и указать на одно мѣсто изъ Л. Шестова, освѣщающаго эту же «Стѣну» съ нѣсколько иной точки зрѣнія: Л. Шестовъ видитъ въ этой «Стѣнѣ» логическія и этическія нормы, за предѣлы которыхъ человѣку закрытъ путь. Онъ приводитъ слѣдующія извѣстныя слова Достоевскаго (изъ его геніальныхъ «Записокъ изъ подполья»): «передъ стѣной непосредственные люди… искренно пассуютъ. Для нихъ стѣна не отводъ, какъ, напримѣръ, для насъ… не предлогъ воротиться съ дороги. Нѣтъ, они пассуютъ со всей искренностью. Стѣна имѣетъ для нихъ что-то успокоительное, нравственно разрѣшающее и окончательное, пожалуй, даже что-то мистическое»… Приведя эти слова Достоевскаго, Л. Шестовъ замѣчаетъ: «…кто не узнаетъ въ этой стѣнѣ кантов-скихъ а priori, поставленныхъ передъ Ding an sich? Философовъ они очень удовлетворяли, но Достоевскій… сознательно предпочитаетъ лучше расшибить голову о стѣну, чѣмъ примириться съ ея непроницаемостью»… (Л. Шестовъ, «Достоевскій и Нитше», стр. 95). За Достоевскимъ идетъ и Л. Андреевъ; хотя онъ понимаетъ подъ «стѣной» не логическія нормы, a отвлеченное понятіе рока, судьбы, мойры, воплощая ихъ въ Нѣкоего въ сѣромъ, но и для него легче разбить себѣ голову объ эту стѣну, чѣмъ примириться съ нею. И пусть «стѣна» всегда остается побѣдительницей, но непримиримое проклятіе Человѣка, объективно побѣжденнаго, дѣлаетъ его побѣдителемъ съ нашей субъективной, человѣческой точки зрѣнія.
Это? основной выводъ изъ «Жизни Человѣка», къ которой мы теперь и переходимъ. Мы видѣли, что въ цѣломъ рядѣ произведеній Л. Андреева разсѣяны черточки, собранныя имъ во-едино въ образѣ Нѣкоего въ сѣромъ; въ цѣломъ рядѣ произведеній Л. Андреева ставятся тѣ же вопросы о смыслѣ жизни, соединенные имъ теперь какъ въ одномъ фокусѣ въ «Жизни Человѣка»; вещь эта можетъ поэтому считаться синтетической для цѣлой полосы творчества Л. Андреева. Не будемъ останавливаться на частностяхъ и мелочахъ, а перейдемъ къ центральному пункту этого произведенія Л. Андреева? къ ничтожеству Человѣка и его отношенію къ той силѣ вещей, которую олицетворяетъ собою Нѣкто въ сѣромъ. Здѣсь мы имѣемъ попрежнему двѣ точки зрѣнія на человѣка и на смыслъ его жизни: объективная безсмысленность этой жизни ярко противопоставляется ея субъективной осмысленности, и весь вопросъ въ томъ? какой изъ этихъ двухъ точекъ зрѣнія даетъ Л. Андреевъ окончательную побѣду? Казалось бы, не можетъ быть двухъ отвѣтовъ на этотъ вопросъ, такъ какъ побѣда Нѣкоего въ сѣромъ предрѣшена еще задолго до рожденія Человѣка: «прійдя изъ ночи,? говоритъ про Человѣка Нѣкто въ сѣромъ,? онъ возвратится къ ночи и сгинетъ безслѣдно въ безграничности временъ, не мыслимый, не чувствуемый, не знаемый никѣмъ»… (Прологъ). Для этого Нѣкоего въ сѣромъ и его свиты, вродѣ Старухъ, жизнь Человѣка есть сплошная, несознаваемая имъ безсмыслица: - зачѣмъ онѣ рожаютъ?? пересмѣиваются между собой Старухи:? это такъ больно.? А зачѣмъ они умираютъ? Это еще больнѣе!? Да. Рожаютъ и умираютъ.? И вновь рожаютъ… И Старухи тихо смѣются. Смѣется надъ Человѣкомъ, быть можетѣ, и «Нѣкто въ сѣромъ, именуемый Онъ»: - говорятъ, что Онъ смѣется самъ, перешептываются между собой Старухи.? Кто это видѣлъ? Вы передаете просто слухи: о Немъ такъ много лгутъ… Но отчего бы Ему и не смѣяться, если вся жизнь есть только діаволовъ водевиль, если люди родятся и умираютъ, и вновь родятся и вновь умираютъ? Точка зрѣнія субъективнаго телеологизма Ему не можетъ быть понятна, а съ высоты объективнаго міропониманія развѣ не забавенъ этотъ человѣческій театръ маріонетокъ, этотъ безсмысленный круговоротъ человѣческой жизни? Развѣ не смѣшно, что безслѣдно погибаетъ въ безграничности временъ жизнь Человѣка, что въ его свѣтломъ и богатомъ домѣ выбиты рамы, что вѣтеръ ходитъ по всему дому и шуршитъ соромъ, а въ дѣтской кроваткѣ «крысы завели свое гнѣздо и выводятъ дѣтей? такихъ миленькихъ, голенькихъ крысятокъ»… Итакъ, сомнѣній нѣтъ: побѣдилъ Нѣкто въ сѣромъ и рабы его празд-нуютъ эту побѣду…
Такъ ли это, однако? Не слишкомъ ли торопится Молохъ объективизма, говоря словами Бѣлинскаго, праздновать свою слишкомъ легкую побѣду? Не упускаетъ ли онъ изъ виду, что кромѣ объективнаго телеологизма существуетъ еще телеологизмъ субъективный? Послушаемъ самого Человѣка; извиняюсь за длинную цитату. «Эй ты, какъ тебя тамъ зовутъ: Рокъ, дьяволъ или жизнь, я бросаю тебѣ перчатку, зову тебя на бой! Малодушные люди преклоняются предъ твоею загадочной властью: твое каменное лицо внушаетъ имъ ужасъ, въ твоемъ молчаніи они слышатъ зарожденіе бѣдъ и грозное паденіе ихъ. А я смѣлъ и силенъ и зову тебя на бой. Поблестимъ мечами, позвенимъ щитами, обрушимъ на головы удары, отъ которыхъ задрожитъ земля! Эй, выходи на бой!…Твоей зловѣщей косности я противопоставляю мою живую и бодрую силу; мрачности твоей? мой яркій и звонкій смѣхъ! Эй, отражай удары! У тебя каменный лобъ, лишенный разума? бросаю въ него раскаленныя ядра моей сверкающей мысли; у тебя каменное сердце, лишенное жалости? сторонись, я лью въ него горячую отраву мятежныхъ криковъ!.. Побѣждая, я буду пѣть пѣсни, на которыя откликнется вся земля; молча падая подъ твоимъ ударомъ, я буду думать лишь о томъ, чтобъ снова встать и ринуться на бой! Въ моей бронѣ есть слабыя мѣста, я знаю это. Но покрытый ранами, истекающій алой кровью, я силы соберу, чтобъ крикнуть: ты еще не побѣдилъ, злой недругъ Человѣка!…И умирая на полѣ брани, какъ умираютъ храбрые, однимъ лишь возгласомъ я уничтожу Твою слѣпую радость: я побѣдилъ! Я побѣдилъ, злой врагъ мой, ибо до послѣдняго дыханія не призналъ я Твоей власти!»… Здѣсь передъ нами другая крайность: слишкомъ легко празднуетъ Человѣкъ свою побѣду надъ Молохомъ объективизма. Но не правъ ли, однако, Человѣкъ? Вѣдь онъ впослѣдствіи исполнилъ все, какъ сказалъ, прибавивъ только свое проклятіе безсмысленной судьбѣ: «будь проклята, будь проклята вовѣки! И проклятіемъ я побѣждаю тебя. Что можешь еще сдѣлать ты со мною? Вали меня на земь, вали, я буду смѣяться и кричать: будь проклята! Клещами смерти зажми мнѣ ротъ? послѣдней мыслью я крикну въ твои ослиныя уши: будь проклята, будь проклята!»… Но вотъ приходитъ къ Человѣку смерть,? она находитъ его въ грязномъ кабакѣ, куда онъ ходитъ, чтобы спастись отъ гнетущаго одиночества. Что суть дѣла здѣсь не въ «кабакѣ», а въ «одиночествѣ»? этого многіе не понимали; Л. Андреевъ вынужденъ былъ поставить точку надъ і во второмъ варіантѣ «Смерти Человѣка» (см. Альманахъ «Шиповникъ», кн. 4). Помните послѣдній разговоръ Пьяницъ: