Непріятіе міра есть самоистребленіе. И противъ этого безсильны всѣ логическіе доводы. Существуютъ ли безсмысленныя, неоправданныя страданія? Да, существуютъ; мы видѣли, говоря о Л. Шестовѣ, что почти всегда осмысленная трагедія одного является элементомъ безсмысленной драмы для другого. Трупикъ утонувшаго мальчика, растерзанный собаками ребенокъ, случайно убитый камнемъ человѣкъ? все это нелѣпыя, безсмысленныя, неоправданныя страданія. «Страданіе есть, виновныхъ нѣтъ»? вотъ земная, человѣческая, тяжелая правда; кто не можетъ, подобно Ивану Карамазову, согласиться жить по этой правдѣ, кто, слѣдовательно, не принимаетъ міра, тому остается только истребить себя, какъ это и сдѣлалъ безымянный самоубійца? а намъ остается только молча обнажить голову передъ этимъ фактомъ и признать свое безсиліе переубѣдить такихъ людей логическими доводами.
Но не въ логическихъ доводахъ тутъ дѣло, а въ непосредственномъ чувствѣ, которое сильнѣе всѣхъ разсужденій и которое даже взбунтовавшихся заставляетъ фактически примириться съ міромъ. Отчего, дѣйствительно, такъ рѣдко истребляютъ себя люди на основаніи однихъ логическихъ доводовъ? Отчего не истребилъ себя Иванъ Карамазовъ, вполнѣ ясно понимая, что страданіе есть, а виновныхъ и возмездія нѣтъ? Отчего? Оттого, что непосредственное чувство оказа-лось сильнѣе его бунта, оттого, что онъ не принималъ міра умомъ, а не чувствомъ. И самъ онъ это сознавалъ.«…Не вѣруй я въ жизнь,? говоритъ онъ Алешѣ,? разувѣрься… въ порядкѣ вещей, убѣдись даже, что все, напротивъ, безпорядочный, проклятый и, можетъ быть, бѣсовскій хаосъ, порази меня хоть всѣ ужасы человѣческаго разочарованія,? а я все-таки захочу жить и ужъ какъ припалъ къ этому кубку, то не оторвусь отъ него, пока его весь не осилю!..Центростреми-тельной силы еще страшно много на нашей планетѣ, Алеша. Жить хочется, и я живу, хотя бы и вопреки логикѣ. Пусть я не вѣрю въ порядокъ вещей, но дороги мнѣ клейкіе, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорогъ иной человѣкъ, котораго иной разъ, повѣришь ли, не знаешь за что и любишь, дорогъ иной подвигъ человѣческій… Клейкіе весенніе листочки, голубое небо люблю я, вотъ что! Тутъ не умъ, не логика, тутъ нутромъ, тутъ чревомъ любишь»… И младенецъ Алеша соглашается съ Иваномъ, что «всѣ должны прежде всего на свѣтѣ жизнь полюбить».? «Жизнь полюбить больше, чѣмъ смыслъ ея?»? спрашиваетъ Иванъ.? «Непремѣнно такъ, полюбить прежде логики, какъ ты говоришь, непремѣнно, чтобы прежде логики, и тогда только я и смыслъ пойму»…
Вотъ путь принятія міра, путь оправданія міра. Объективнаго смысла жизни нѣтъ, міровое зло не можетъ быть оправдано? и все-таки мы принимаемъ міръ силой непосредственнаго чувства; и опять-таки это непосредственное чувство? неопровержимый психологическій фактъ. Конечно, онъ не общеобязателенъ: у кого центробѣжная сила пересиливаетъ центростремительную, тотъ оторвется отъ земли, отъ жизни, отъ міра, тотъ истребитъ себя; для того одна неоправданная слеза отравитъ всю жизнь всего міра. Но? центростремительной силы еще страшно много на нашей планетѣ; и эта центростремительная сила? жажда той самой полноты бытія, которая является критеріемъ субъективной осмысленности жизни. Страданія есть, виновныхъ нѣтъ? такъ всегда было, такъ всегда будетъ; и мы должны или умереть, или согласиться жить по этой тяжелой человѣческой правдѣ. И разъ мы живемъ, то уже этимъ однимъ мы принимаемъ міръ, принимаемъ неоправданное міровое зло.
Третьяго выхода нѣтъ. Есть, впрочемъ, одинъ самообманъ, еще одна попытка выхода: вспомните amor fati въ толкованіи Л. Шестова. Съ одной стороны онъ хочетъ не только принять міръ и міровое зло, но и любить ихъ, восхвалять и воспѣвать всѣ ужасы жизни, слагать гимны уродству, разрушенію, безумію, хаосу, тьмѣ; а съ другой стороны онъ увѣряетъ, что такая любовь къ міровому ужасу? только маска, подъ которой живетъ и готовитъ страшную месть старая вражда («Апоѳеозъ безпочвенности», стр. 158 и 72). Но и то и другое? въ своемъ мѣстѣ мы это отмѣтили? только фразы, только слова безъ содержанія; извѣстно вѣдь съ давнихъ поръ, что
Какую «страшную месть» можемъ мы готовить міровому злу, неоправданнымъ страданіямъ, ужасамъ жизни, слѣпой природѣ? Это съ одной стороны; а съ другой? какъ можемъ мы благословить жизнь за разрушеніе, за безуміе, хотя бы, напримѣръ, за трупикъ утонувшаго ребенка, за куски тѣла разорваннаго собаками мальчика? И то и другое одинаково невозможно, и то и другое свыше нашихъ силъ, и то и другое только безсильный самообманъ подпольнаго человѣка, который не можетъ примириться съ міромъ и въ то же время чувствуетъ, что жить бунтомъ нельзя.? между тѣмъ треть-яго выхода нѣтъ и это сознаетъ самъ подпольный человѣкъ; но онъ не хочетъ твердо прійти ни къ одному изъ первыхъ двухъ выводовъ. «Съ совершившимся фактомъ мириться нельзя, не мириться тоже нельзя, а середины нѣтъ»,? говоритъ онъ намъ устами чеховскаго стараго профессора, устами Л. Шестова («Начала и концы», стр. 14). Что же остается? Остается «колотиться, безъ конца колотиться головой? стѣну» (ibid., стр. 67)? объ эту мертвую, молчащую, каменную необходимость, которую мы встрѣчали такъ часто у Л. Андреева. Подпольный человѣкъ хочетъ колотиться головой объ эту стѣну, мечтая видѣть въ этомъ своемъ проявленіи жгучаго отчаянія залогъ новаго, нечеловѣческаго творчества, творчества изъ ничего (ibid.). Ho и это только слова, слова, слова… И раньше или позже подпольный человѣкъ все же вынужденъ избрать одну изъ двухъ дорогъ, указанныхъ выше: либо перестать колотиться головой? стѣну? принять міръ; либо разбить себѣ объ эту стѣну голову, истребить себя, не принять міра. И мы видѣли, что подпольный человѣкъ въ концѣ концовъ не только перестаетъ колотиться головой? стѣну, но даже начинаетъ благословлять ее, слагать ей гимны, думая этимъ перехитрить міровую необходимость…
Мы принимаемъ «стѣну», мы принимаемъ жизнь, мы принимаемъ міръ. И принимаемъ мы эту «стѣну» не такъ, какъ тѣ «непосредственные люди», надъ которыми иронизировалъ Достоевскій (см. выше, стр. 57). Помните? «Передъ стѣною непосредственные люди искренно пассуютъ. Для нихъ стѣна не отводъ, не предлогъ воротиться съ дороги. Нѣтъ, они пассуютъ со всей искренностью. Стѣна имѣетъ для нихъ что-то успокоительное, нравственно разрѣшающее и окончательное, пожалуй, даже что-то мистическое»… Конечно, «стѣна» эта не имѣетъ для насъ ничего мистическаго, ничего окончательнаго и нравственно разрѣшающаго, ничего успокоительнаго; но, дѣйствительно, мы «пассуемъ» передъ этой стѣной. Въ поискахъ дороги мы подошли къ этой «стѣнѣ», къ этой міровой необходимости и прочли на ней слова тяжелой, мучительной человѣческой правды: «страданія есть, виновныхъ нѣтъ; міровое зло безсмысленно»… Если эта правда для насъ тяжелѣе жизни, то намъ остается разбить голову? стѣну; если же мы найдемъ въ себѣ силы вынести эту правду, остаться жить, принять міръ, то мы вынуждены молча признать эту стѣну, какъ фактъ. Мы не будемъ демонстративно колотиться, безъ конца колотиться головой? стѣну? это ни къ чему не приведетъ; но для насъ эта стѣна и не отводъ, не предлогъ воротиться съ дороги. Ибо другой дороги нѣтъ: куда бы мы ни пошли? «и тамъ есть стѣна… вездѣ стѣна» (вы помните эти слова одного изъ героевъ Ѳ. Сологуба?). Да, вездѣ стѣна и нигдѣ нѣтъ прохода, нигдѣ нѣтъ воротъ съ надписью: «міровое зло осмыслено, человѣческія страданія оправданы»… Правда, можно попытаться перелетѣть черезъ эту стѣну на мыльномъ пузырѣ трансцендентныхъ утѣшеній; такой полетъ и совершаютъ всѣ сторонники мистической теоріи прогресса. Пусть себѣ летаютъ и утѣшаютъ себя мыслью, что имъ удастся перелетѣть черезъ стѣну, оправдать человѣческія страданія, осмыслить міровое зло… Мы разъ навсегда отказались отъ всякихъ трансцендентныхъ иллюзій и стоимъ на имманентной почвѣ, не пугаясь никакой «свирѣпѣйшей имманенціи».
И стоя на этой почвѣ, я долженъ сказать себѣ слѣдующее: зло имманентно человѣческой жизни и не можетъ быть осмыслено; всегда были и всегда будутъ безсмысленныя, безвинныя человѣческія страданія. Черезъ сотни, черезъ тысячи лѣтъ? всегда, всегда будутъ въ мірѣ безсмысленныя случайности; трагедія и драма неуничтожимы въ человѣческой жизни. Мы будемъ бороться за лучшее будущее человѣчества, мы побѣдимъ раньше или позже все соціальное зло, мы уничтожимъ всѣ болѣзни, мы сдѣлаемъ всѣхъ людей долголѣтними и здоровыми, мы уничтожимъ все зависящее отъ насъ горе на землѣ:? да будетъ! Но и тогда не одинъ разъ будетъ безумно рыдать мать надъ трупомъ утонувшаго ребенка, и тогда не одинъ разъ случайно упавшій камень разобьетъ жизнь молодого и полнаго силъ существа, и тогда не уничтожится безвинная человѣческая мука. Безвинныя страданія всегда будутъ, міровое зло никогда не будетъ оправдано. Эту правду тяжело сознать, тяжело сказать, но все же ей надо смотрѣть прямо въ глаза. Если правда эта для меня тяжелѣе жизни, то я не могу больше жить, не могу принять міра; если же я принимаю міръ, то я долженъ принять и эту тяжелую человѣческую правду. Это тяжело, но это необходимо, если я хочу жить.